Подтверждение своим подозрениям мы получаем в виде выброшенного водой отцовского ботинка с пятном крови. Находит его мама, однако мы его не засыпаем солью и не сжигаем, как поступили бы с любым другим, принесенным волнами, опасным мусором.
– Как ты можешь! Это ж твой отец! – кричит мать, стоит мне высказать такое предложение.
Так что вместо этого мы надеваем резиновые перчатки и, почтительно коснувшись кровавого пятна на его обуви, погребаем ботинок в лесу. Напоследок в полученную могильную ямку кидаем защитные перчатки, и мать небольшой лопаткой все это засыпает. Я вовсю плачу на плече у Грейс, пока сквозь промокшую ткань платья не становится видна ее кожа, однако сестра лишь глядит сухими глазами на полог листвы у нас над головой.
– Можешь ты хоть раз-то что-нибудь почувствовать? – шепчу я ей уже потом, ночью, забравшись к ней в постель без разрешения.
– Надеюсь, ночью ты сдохнешь, – шипит она в ответ.
Грейс частенько мной пренебрегает. Я же не имею такой привилегии брезговать сестрой, даже при том, что изо рта у нее плохо пахнет, а на лодыжках вечно налипает какая-то грязь. Я счастлива любому общению, которого мне только удается от нее снискать. Порой, когда мне делается совсем невмоготу, я даже прибираю волосы с ее расчески и прячу потом у себя под подушкой.
Сестре не на шутку полюбилась пара черных лакированных сандалий, которые еще несколько лет назад оставила после себя одна из женщин. Время от времени Грейс застегивает сандалии и носит, несмотря на то что они ей сильно велики и шлепают при каждом шаге, а кожа на них растрескалась и облезает.
Как-то утром, надев их в очередной раз, Грейс бухается посреди сада ничком прямо в густую росу. Когда мы со Скай ее находим и вдвоем переворачиваем лицом вверх, Грейс где-то с полминуты, а то и больше лежит неподвижно, уставясь в одну точку. Потом, едва придя в себя, она начинает дергать на себе волосы, и мы сразу принимаем это за какую-то игру, уже готовые включиться. Но тут же делается ясно, что это какой-то сигнал, от которого я даже не знаю, чего ждать. В итоге мы просто усаживаемся втроем на лужайке с порядком переросшей травой и ждем, когда же нас найдет мать.
Поскольку скорбь для нас нечто совсем новое, то маму охватывает тревога. Для этого неизвестного доселе потрясения у нее нет уже готовых лечебных методик. Впрочем, наша мать изобретательная женщина, которая всю свою жизнь занималась тем, что усердно чинила чьи-то поломанные души. Более того, она всегда была человеком из отцовского лагеря – тем, кто увлеченно подхватывал его теории, оттачивая их на практике до совершенства.
Наконец ее бледные руки опускаются нам на макушки. Очень скоро мать находит решение проблемы.
Целую неделю мы со Скай спим в одной постели с Грейс. Целую неделю мать три-четыре раза в день кладет нам каждой на язык по маленькой голубой таблеточке снотворного. Время от времени шлепками и встряхиванием она ненадолго вырывает нас из сна, и мы, как в тумане, пьем воду из стаканов, выставленных на прикроватной тумбочке, едим крекеры, которые мама намазывает нам арахисовым маслом, и в буквальном смысле ползем в ванную, поскольку уже к третьему дню ноги нас совсем не держат. Тяжелые плотные шторы на окнах все время задернуты, чтобы внутрь не попадал солнечный свет и в комнате не повышалась температура.
– Ну, что вы чувствуете? – справляется у нас мать в те редкие промежутки, когда мы всплываем из бессознательного состояния. – Хорошо вам? Плохо? О да, представляю! Мне бы так все это переспать! Повезло вам, девочки.
Она постоянно следит за нашим дыханием, прощупывает у каждой пульс. Когда у Скай случается однажды рвота, мама уже тут как тут, бережно вытирает большим и указательным пальцами ей губы. Потом относит Скай в ванную, чтобы помыть, и льющийся там душ смутно напоминает нам с Грейс отдаленный шторм.
На протяжении всей этой долгой дремы мои сны – точно коробочки, наполненные более мелкими коробочками с маленькими потайными люками. Вот мне кажется, будто я вовсю бодрствую – и вдруг руки у меня отваливаются, или небо над головой пульсирует ярко-зеленым, или я на берегу погружаю пальцы в песок, а море встает вертикально, разваливаясь передо мной огромными пластами.
Телу требуется еще несколько дней, чтобы наконец я могла почувствовать себя нормально. Разве что когда стою, колени все так же подгибаются. А еще я во сне искусала себе язык, так что теперь он распух и с трудом шевелится во рту, точно гусеница по пересохшей земле.
Грейс, Лайя, Скай
Очухавшись после недели полузабытья, мы обнаруживаем вокруг себя исписанные матерью листочки бумаги, похожие на «напоминалки». Они пришпилены к стенам спальни, рассованы по ящикам, вложены нам в одежду. На бумажках написано: «Никакой больше любви!» Ее боль придает этим словам суровость предсказания. В нас же эти записки вселяют изрядную тревогу. Мы спрашиваем о них у матери – и она выдает нам несколько иной вариант: