– Бессердечная ты! – пронзительно вопим мы, как только выясняем, что коза на самом деле жива и невредима.
Мать частенько говорит нам, что однажды мы, вполне возможно, убьем ее во сне – если не вызовем ее смерть каким-то обходным путем, через сердечный приступ, – потому что дочери якобы от природы запрограммированы на предательство. К этому ее утверждению мы относимся по-разному.
– Ты насколько сегодня любишь маму? – спрашиваем мы поочередно одна другую, лежа на жухлой траве в саду или закапывая на пляже друг другу ноги в песок.
Ответы обычно выдаются без малейших раздумий:
– На два процента.
Или:
– На сорок процентов.
– На сто двенадцать процентов.
Грейс
Учуяв в нас состояние раздрая, мать решает восстановить в доме прежний железный порядок. В кухне, на большой грифельной доске, приставленной к пожелтелым плиткам стены позади кухонной тумбы, она расписывает нам домашние дела. По мере выполнения заданий – делая это совсем не торопясь – мы прямо ладонями стираем слова с доски.
Нам велено: заправлять по-больничному постели – ровненько и без морщинки. В безветренные дни открывать окна и двери, впуская в дом свежий воздух. Мыть все поверхности в кухне водой, разбавленной хлоркой и уксусом, а также таскать ведра с этим раствором наверх, обрабатывая по очереди каждую ванную. Укреплять на кромке берега и вокруг бассейна солевые защитные барьеры. Кормить и доить Лотту. Вытирать с окон усеивающие их брызги соленой воды.
Это бесконечное повторение одного и того же убивает меня. Всякий раз, умывая пропахшие уксусом руки, я спрашиваю себя: ну, теперь-то хоть всё? Дайте мне просто поваляться в высокой траве в конце сада! Дайте спокойно проспать всю оставшуюся жизнь!
Перед работой по дому мы проделываем обязательную утреннюю гимнастику. Встаем рядком на влажной от росы лужайке возле дома, спиной к тяжелым стеклянным дверям в танцевальный зал. Если погода к этому делу не располагает, мы возвращаемся в сам зал, и звуки от нашей зарядки эхом отражаются от гладкого паркета. Мне уже больше не позволено выполнять отдельные рискованные упражнения.
Вместо этого я наблюдаю, как Лайя и Скай заваливаются назад и обрушиваются в траву. Они прекрасно знают, что их ждет, однако всякий раз, касаясь земли, пронзительно орут. Мать, дабы заглушить их вопли, запихивает им в рот по лоскуту кисеи. Главное здесь то, что они все же падают. И в руках-ногах у них не видно ни малейших колебаний. По замыслу игры предполагается, что падают они, конечно, не всегда: чаще их все ж таки ловят. Мать крепко обхватывает их сзади руками и медленно пятится.
Было время, когда нас с Лайей принимали за двойняшек, но теперь, глядя на своих младших сестер со стороны, я отмечаю, какие у них все же одинаковые глаза – с редкими, торчащими торчком ресницами вокруг бледно-голубых радужек.
– Тебе бы надо расслабиться, – сказал ты, когда я плакала перед тобою, как оказалось потом, в последнюю нашу совместную зарядку.
Я не могла тогда расслабиться – как не могу этого сделать и сейчас, когда у меня перед глазами сестры безвольным кулем валятся назад. Ведь все, что ты делал в последние свои дни – так это открывал мне неизвестное обо мне самой. Кому нужны были все эти откровения.
Следующее наше упражнение: мать запускает в нас по земле тяжелые, блестящие лаком шары – красные и синие, – и мы должны либо от них уворачиваться, либо ловить их руками. Причем целится она прямо нам в лодыжки, и чтобы избежать попаданий, сопровождаемых резкими сполохами боли, приходится все время оставаться начеку. Меня это, впрочем, уже тоже больше не касается. Я присоединяюсь лишь к упражнениям на растяжку, и даже от этого у меня ноет спина. Медленно поднимаюсь, скрючившись и держась за поясницу, и мама это сразу замечает.
– Тебе надо отдохнуть? – спрашивает она, не прерывая наклонов своего хрупкого, исхудалого тела. – Тебе не следует перенапрягаться.
– Мне хорошо, – отзываюсь я, однако к растяжке уже не возвращаюсь.
Мать, больше не говоря ни слова, лишь вскидывает руки, и мне видна каждая выпирающая вена. Кажется, будто мама сейчас бравирует передо мной. Показывает, что даже ее уже немолодое тело не ощущает боли, а значит, порядком превосходит мое.
Когда гимнастика заканчивается, я обеими руками обхватываю мать, будто пытаясь загладить вину от своих раздумий. К объятиям тут же присоединяется и Скай, щекой прижавшись к моему плечу. Лайя остается на месте и продолжает заниматься растяжкой, сцепляя ладони и толкая ими воздух перед собой. Меня удручает, что она не смеет влиться в наш кружок. Мать быстро взглядывает туда, где упражняется Лайя, и, думаю, она тоже из-за этого переживает. Но тут уж я ничего не могу поделать.