Когда между схватками наступил короткий перерыв и Лариса собралась было вновь предаться душевному мазохизму, вспоминая все, что суждено ей было претерпеть за годы супружества, внимание ее вдруг привлек обрывок разговора двух акушерок, отдыхающих от благородного, но изматывающего участия в бесконечном процессе явления на свет Божий новых его обитателей. Сейчас было некоторое затишье, и женщины с наслаждением курили у окна в коридоре.
– Нет, я бы побоялась все-таки, не Божье это дело. Как еще обернется, неизвестно.
– А мне терять нечего и надеяться не на что. Где был твой Бог, когда он средь бела дня вещи собрал и убрался к этой гадине ползучей? Малая в истерике заходится. Гошка кулачками его молотит: «Уходи, – кричит, – ты нам тоже не нужен!» А я, веришь – нет, в чем мама родила, как думала его в койку затащить напоследок, дура ненормальная, детей не стыдясь, хлопнулась на колени. И ползу за ним по ковру, не плачу уже, не кричу, а знаешь, будто как вою: «Сашенька, родимый, что хочешь – делай, как хочешь – живи, только не уходи…» Как же! Только дверь в прихожей и бухнула! Был он, Сашенька, да нету – весь вышел. Как жить? В общем, что со мной творилось тогда, ты и сама знаешь, насмотрелась, наслушалась…
– Да уж, мы за тебя боялись, честно скажу, как бы чего с собой не сотворила. Ирина Аркадьевна просила даже нашу новую, ну эту – психологичку, с тобой побеседовать, но тут ты в деревню вроде с малыми собралась. Решили повременить, может, дома успокоишься.
– Да что она может, твоя психологичка! Слышала я, как она тут с одной мамашей в послеродовой беседовала. Та тоже какая-то не в себе была, вроде меня, то ли мужик ее бросил, то ли еще что, в общем, сама знаешь… И вот наша мадам ей противным таким голосом вещает: «Вы расслабляетесь, вы отдыхаете, ваши руки наливаются тяжелым теплом, тепло проникает дальше…» – Невидимая Ларисе женщина очень точно передразнила интонации плохих психологов, чаще самоучек, пытающихся таким образом ввести пациента в транс. – И что бы, интересно, она мне сказала: «Вы расслабляетесь…» Когда у меня внутри все горит, будто я крутого кипятка или кислоты какой-нибудь нахлебалась. И не расслабляться мне надо было, а действовать. В общем, я как вам и сказала – детей – в деревню, к матери. А сама – к этой ясновидящей Марии. Адрес мне Юлька дала, помнишь, у нас в патологии девчонка такая рыжая работала – муж ее бросил, как разбогател, новую себе завел – фотомодель или как там их зовут… А потом вернулся, на коленях ползал, кольцо с бриллиантом подарил, машину, квартиру купили новую. В общем, слава Богу, живут теперь – не нарадуются. Так мне Юлька про эту Марию еще тогда рассказывала, когда у нее беда была, а я – вот как ты сейчас – еще ее отговаривала: дескать, мы крещеные все лее, ты молись…
– Ну ладно, я же от души. Ты рассказывай…
– Знаешь, ты, Иришка, на меня не сердись, про все рассказывать нельзя, только кое-что. Прихожу. Народу у подъезда много – все женщины, но есть и мужики тоже – ждут.
– В обычном прямо доме живет, что ли?
– В обычном, пятиэтажке. Все у подъезда на лавочке. Так при записи и объяснили, по телефону: подъезжайте и ждите у подъезда, пока вас не вызовут. Ну, вызвали меня где-то через час. Захожу, обычная квартира такая, даже скромная, я бы сказала. Икон, правда, много на стенах, кресты, а в той комнате, где она сидит, вообще темно, на стенах какие-то травы, аромат от них сильный и что – то еще вроде, знаешь, дымится в горшочке, пахнет тоже приятно, но запах вязкий. Она в кресле сидит, с высокой такой спинкой, в самом дальнем углу комнаты и говорит: подойдите ко мне, не торопитесь – вот скамеечка рядом, на нее садитесь пока. И пока я шла и правда не быстро – полумрак в комнате, возле стен что-то навешано и наставлено, то ли маски какие, то ли вроде идолы деревянные, знаешь, как в кино, – не разбежишься. Она негромко так и медленно, словно читает в темноте, стала мне про меня все рассказывать. Чем болею, веришь – нет, даже детские какие-то болезни вспомнила, потом говорит: «Садитесь и дайте мне руку». Ну, села я подле нее, на эту скамеечку, чуть ниже она, чем ее стул, и тут мне она еще добавила кое-что про меня – этого уж точно никто знать не мог…
«Конституциональный анализ, Боже ты мой, примитивный конституциональный анализ, – подумала Лариса и даже позавидовала: ей бы никогда не пришло в голову обставить это так, да еще сразу же выдать пациенту свои наблюдения. Ей вообще чужды были эффектные приемы, рассчитанные на то, чтобы поразить клиента необычными способностями мастера. Принцип «стеклянного сосуда», который использовали некоторые практикующие психологи, она никогда не признавала. Суть принципа была проста до смешного: с первых минут общения психотерапевт ведет себя с пациентом так, словно в том нет ничего, что скрыто от мастера, и в этом смысле обратившийся за помощью человек не более чем стеклянный сосуд, каждая внутренняя точка которого отлично просматривается. В ход при этом идут любые приемы, от самых примитивных – пронизывающий взгляд с «ленинским прищуром», окончание фразы, начатой клиентом, ироничные реплики типа «Разумеется, это и должно было произойти» – до плохой актерской игры, а подчас и простой фальсификации. «Была бы польза!» – утверждают сторонники метода. Лариса к их числу не принадлежала, но сейчас прислушивалась жадно и, несмотря на свое теперешнее состояние, с большой долей профессионального любопытства.
Акушерка между тем продолжала:
– Ну а потом, знаешь, она ставит передо мной обычный с виду стеклянный шарик на толстой подставке. «Смотрите, говорит, внимательно в центр шара, не пугайтесь, если что-то начнет происходить с вами, или с шаром, или вокруг вас, и говорите все, что приходит вам в эти минуты на ум, все-все: ваши ощущения, воспоминания, чувства, – не стесняйтесь – меня с вами рядом нет, ничего и никого не бойтесь. Вы пришли ко мне за помощью, и вы ее получите. Великая сила дана мне Господом, и те, кого могу я принять, получают от меня помощь и утешение…» И вот, представляешь, говорит она это, и голос у нее стал такой низкий, говорит она медленно, но не останавливаясь ни на минуту. И вдруг я вижу: шарик стал изнутри светиться, причем свет идет не ровный, как если бы включили лампочку, а вроде мерцает – то ярче вспыхнет, то почти затухнет, и так все время, монотонно. А шарик сам изнутри темный – только где-то свет, вспыхивает и затухает, вспыхивает и затухает. И она говорит, словно командует ему: «Вы видите этот мягкий свет. Он несет вам добро. Он то вспыхивает, то затухает, то вспыхивает, то затухает, так и наша жизнь. Расскажите мне про свою жизнь, все что хотите, не спеша…» И, знаешь, я ее почти уже не слушала. И был только шарик этот – и вся моя жизнь… Дальше, Иришка, прости, я рассказывать тебе не буду. Нельзя. Мария отдельно меня предупредила, когда отпускала, что будет соблазн поделиться с подругами, с мужем, когда вернется. Ни в коем случае, особенно с ним…
– И давно он пришел? Как?
– Да почитай сразу, после третьего или четвертого сеанса. Сам позвонил – вроде бы вещи какие забрать. А я ему – спокойно так: «Конечно, приезжай, здесь все твое». Ну приехал он, я все сделала, как она говорила. И опять к ней – на сеанс. Через два дня – опять звонит. Еще чего-то надо. А я опять, как первый раз – ласково и вообще, как она учила, – теми же словами. В общем, через две недели вернулся он, сама знаешь. Детей вместе из деревни забирали. Там я тоже кое-что из того, что она велела, сделала. Так-то вот, подруга.
– Да. Кто б другой сказал, не поверила бы. Я ведь в эти дела не очень… ты знаешь. А так… И тысячи долларов не жалко. Бог с ней, с тысячей.
– Что ты! Я и больше бы отдала. Деньги – разве в них счастье, да и вернулись мне эти деньги, хочешь – верь, хочешь – нет. Две подряд роженицы коммерческие попались. Все у них в порядке, так мужья каждый по пятьсот зеленых отвалил в конвертике.