– С ума сойти, какое неожиданное явление, – она говорила, как и при первой их встрече, высоким, резким голосом, неестественно растягивая слова, – и какая честь! Мадам Лоран Леви собственной персоной. Неужели вы передумали, благочестивая мадам, и решили принять мое предложение? Но – поздно, увы, вы опоздали, мадам. В ваших услугах я больше не нуждаюсь. И знаете почему? Не знаете. Где же ваше хваленое ясновидение? Но, так и быть, я вам скажу об этом. Потому что все свои проблемы я решила почти что сама. Слышите, мадам всезнайка, сама. И знаете, кто мне помог, очень сильно, кстати, помог? Не знаете! Ваш заместитель и консультант, господин Бунин. Не верите мне? Напрасно! Конечно, с беднягой Буниным случилось такое страшное несчастье, и он ничего уже никому не сможет рассказать… Но ничего. Сейчас я расскажу вам такие подробности наших с ним милых бесед, что вы обязательно мне поверите.
– Меня не интересуют подробности, они известны, причем не только мне. И вообще, сюда я пришла говорить с милой, но несчастной девочкой – Леной Егоровой. Это ее дом и ее комната, вам здесь делать нечего!
Ангел визгливо засмеялась и выразительно закатила свои ярко-зеленые глаза:
– С милой девочкой Леной Егоровой! Какая трогательная забота, но вы снова опоздали, мадам. Мне безумно жаль, но это уже невозможно.
– Почему?
– Потому что Лены Егоровой больше нет. Понимаете, мадам ясновидящая, нет. И не будет уже никогда. Потому что ваша любименькая и несчастненькая Леночка Егорова последовала за своей мамочкой, и еще одной несчастненькой девочкой Аннушкой, и вашим дорогим господинчиком Буниным… Понятно тебе, вобла сушеная? Хочешь убедиться? Иди сюда, не бойся. Вот здесь в шкафчике, под своим тряпьем, твоя Леночка и лежит, а ее полоумные родственнички думают, что она так сильно переживает, что не открывает им дверь и ни с кем не разговаривает. Ничего, пусть пока думают что хотят, всем им осталось недолго. Но тебя, конечно, я пропущу вперед. Ты ведь Лоран Леви, мировая знаменитость. Это будет честь для меня, такая честь.
Хрупкая фигура белокурой женщины шагнула из своего укрытия и сразу же оказалась рядом с тахтой: та была почти вплотную придвинута к зеркальному шкафу. Огромные зеркала, однако, шутили с людьми коварные шутки, искажая реальные расстояния по своему усмотрению. Лариса не стала исключением: она была совершенно уверена, что от шкафа ее отделяют по меньшей мере три, а то и четыре шага. Эта ошибка могла оказаться роковой. Женщина буквально нависла над ней своим хрупким телом, однако Лариса отчетливо понимала, что сейчас оно налито силой, во много раз превышающей ее собственную. К тому же в руке у Ангела неожиданно тускло блеснуло узкое и длинное лезвие старинного кинжала, вне всякого сомнения, исполненное так искусно, что одного удара должно быть достаточно, чтобы сразить жертву наповал. Близко взглянули ей в лицо изумрудные, чистые, широко распахнутые и совершенно безумные глаза. Сопротивляться было бесполезно, вслед за малейшим движением Ларисы моментально последовал бы сильный удар кинжалом, наносимый к тому же сверху, – шансов уцелеть в этом случае практически не оставалось. Оставалось только одно, последнее средство, и Лариса громко, отчаянно закричала:
– Лена, Леночка, пожалуйста, спаси меня! Я ведь шла помочь тебе, ты не можешь бросить меня в беде, ты не такая!
В следующую секунду занесенная над ней рука с кинжалом как-то странно дернулась и начала медленно заворачиваться назад, словно кто-то из-за спины убийцы отчаянно вцепился ей в запястье и стал выкручивать его что было сил. Пальцы Ангела разжались, и кинжал упал на тахту в нескольких сантиметрах от застывшей Ларисы.
Московский рейс авиакомпании «SWISSAIR» еще не значился на электронном табло отлета в зале аэропорта города Цюрих. Впрочем, на табло можно было не заглядывать: им и так хорошо было известно, что до отлета остается более трех часов, которые следует как-то скоротать, не очень при этом надоедая друг другу. Впрочем, последние несколько дней, заполненные до краев напряженными переговорами, решением всяких вопросов с иммиграционными властями; всевозможными комиссиями, защищавшими права детей и подростков вообще, больных детей и подростков в частности, а душевнобольных детей и подростков – с особым рвением; с огромным количеством швейцарских и международных структур: страховых, банковских, адвокатских, религиозных, не только вымотали их, но и некоторым образом примирили друг с другом. Просто не хотелось ни о чем говорить. И они молчали.
Однако – три с половиной часа…
– Я знаю поблизости от Банхофштрассе небольшой, но уютный мексиканский ресторанчик, там вкусно готовят баранину, запекают кукурузу и недурно играют «латиносы». Русские там если и бывают, то только вечерами, так что сейчас, если вы не против…
Лариса была не против, она действительно очень устала, потому что львиная доля переговоров с организациями, надзирающими за соблюдением прав душевнобольных людей, выпала на ее, психолога, долю.
Дмитрий Рокотов общался преимущественно с адвокатами и банкирами. И разговоры эти были коротки и конкретны, как сводки погоды.
Солидарными усилиями они решили проблему, ради которой прибыли в Цюрих, и даже сэкономили три с половиной часа собственного времени, которое теперь совершенно некуда было девать.
Мексиканский ресторанчик приютил их. Маленький и тесный, с окнами, выходящими на узкую улочку, столиками, буквально прилипшими друг к другу, и легкими ненавязчивыми переборами забавных струнных инструментов, перебирая струны которых смуглые люди в ярких одеждах аккуратно пробирались от столика к столику.
– И все-таки дикая история… – Рокотов заговорил первым, нарушая достигнутое ими еще по пути из Москвы соглашение не обсуждать случившееся, не давать оценок и не высказывать своего отношения к отдельным фактам, персоналиям и всему происходящему в целом.
Это было условием Ларисы, которой Рокотов в силу ряда его личностных характеристик был неприятен. Ей неприятна была его уверенная, с легким налетом хамства (хотя некоторые относят именно это к элементу светскости), манера держаться, слабо интонированная негромкая речь человека, привыкшего повелевать без мелких вспомогательных приемов; его невозмутимость и спокойная уверенность в том, что любое дело сделается быстро и в нужном ему ключе, что бы вдруг ни произошло.