Ведьма проковыляла мимо, стуча клюкой по полу и бормоча что-то себе под нос. Сгорбившись над огнем, она принялась помешивать жидкость в кастрюле, поставленной на угли. От кастрюли парило. Вспышки пламени высвечивали уродство ведьмы, ее немыслимый нос, почти сомкнувшийся с подбородком, и исполинскую бородавку на щеке. Из бородавки росли волосы, похожие на паучьи лапки.
Мои глаза попривыкли к темноте, и я стал разглядывать обстановку. У стены стояли три грубых дощатых стола, на столах подсвечники, а в подсвечниках вкривь и вкось торчали незажженные свечи. Свечи напоминали бледных, перепившихся призраков. На открытых полках большого буфета в дальнем углу громоздились кружки и бутылки, чуть поблескивающие в неверном, сбивчивом свете от очага.
— Ну вот, — прокаркала ведьма, — еще чуток толченой жабы и щепотку кладбищенской пыли, и отвар готов. А когда подлечим даме щиколотку, будет еда. О да, о да, будет еда!..
Она пронзительно захихикала, довольная собственной шуткой. В чем заключалась шутка, я недопонял — возможно, что-то связанное с едой.
Откуда-то издалека донеслись голоса. Неужели еще путешественники, ищущие ночлега? — подумалось мне. Похоже, целая ватага…
Голоса стали громче, и я, подойдя к дверям, бросил взгляд в направлении, откуда они слышались. Вверх по тропе, ведущей от подошвы холмов, карабкалась толпа людей, некоторые с пылающими факелами.
За толпой следовали два всадника. Чуть позже, наблюдая за процессией, я разобрался, что второй, едущий позади, сидит не на лошади, а на осле, и ноги у него почти волочатся по земле. Однако внимание мое приковал к себе не второй, а первый — и на то были все основания. Первый был высок, изможден и закован в доспехи, в левой руке у него был щит, а на правом плече — длинное копье. Лошадь казалась такой же тощей, как ее хозяин, и брела понуро, спотыкаясь и свесив голову. А когда процессия подошла поближе, стало ясно даже в изменчивых отблесках факелов, что лошадь — форменный мешок с костями.
Процессия остановилась, люди расступились, а лошадь с пугалом в доспехах проковыляла сквозь толпу и выбралась на передний план. Но едва толпы вокруг не стало, она тоже затормозила и понурилась окончательно. Я не удивился, если бы она в любой момент рухнула замертво.
Всадник и лошадь застыли без движения, застыла и толпа, а я, наблюдая за ними исподтишка, терялся в смутных догадках: что дальше? Очевидно, в таком милом местечке может случиться все что угодно. Спектакль был, разумеется, нелепый, но это не утешало, потому что мои оценки базировались на обычаях и нравах людей двадцатого столетия, а здесь просто не имели силы.
Лошадь медленно подняла голову. Толпа выжидательно зашевелилась, факелы закачались из стороны в сторону. Рыцарь с видимым усилием выпрямился в седле и снял копье с плеча. А я по-прежнему торчал у дверей как зритель, заинтригованный и слегка недоумевающий, что бы это могло означать.
Неожиданно рыцарь что-то выкрикнул. Голос его в ночной тишине звучал громко и ясно, но мне потребовалась чуть не минута, чтобы разобрать, что именно он сказал. Копье оторвалось от бедра и легло наперевес, а лошадь бросилась в галоп, прежде чем до меня дошло наконец значение его слов.
— Трус, — кричал он, — негодяй и подлый изменник, защищай свою презренную жизнь!..
И я вдруг сообразил, что он имеет в виду не кого-нибудь, а меня. Лошадь с грохотом надвигалась на меня, копье было нацелено мне в грудь, а у меня, бог свидетель, не оставалось времени даже приготовиться к защите.
Если бы я располагал временем, то, естественно, бросился бы наутек, поскольку мы выступали явно в разных весовых категориях. Но времени не осталось ни на что, да и, по правде говоря, безумие происходящего ввергло меня в оцепенение. Нас разделяли мгновения, которые тем не менее походили на часы, а я недвижно, как зачарованный, смотрел на блестящее острие копья, готовое пронзить меня. Лошадь, может, оставляла желать лучшего, но для таких внезапных бросков годилась вполне, и она громыхала прямо ко мне, как страдающий одышкой локомотив.
Острие было всего-то футах в пяти, когда я опомнился хотя бы настолько, чтоб пошевельнуться. Я отскочил. Казалось, смерть пронеслась мимо, и вдруг то ли рыцарь не совладал со своим оружием, то ли лошадка сдрейфила или споткнулась — не знаю что, но по какой-то причине копье резко вильнуло в мою сторону, и тогда я, выбросив обе руки, стукнул по нему наудачу, лишь бы не попасть на вертел.
Я не промахнулся, отразил копье вниз, и острие ушло глубоко в землю. И вопреки всякому ожиданию копье сработало как катапульта: тупой его конец поддел рыцаря под мышку и выбросил из седла. Лошадь стала как вкопанная, поводья беспризорно провисли, а копье спружинило, выпрямилось и взметнуло незадачливого рыцаря в воздух, как камень из рогатки. Описав высокую дугу, он плюхнулся поодаль с раскинутыми руками и вниз лицом, и грохот раздался такой, будто по пустой железной бочке что есть силы саданули тяжелым молотком.