Еще один, последний, снимок, на котором она присутствовала, был групповым, сделанным в нашей классной. Элайн стояла в третьем ряду, неловко повернувшись всем телом вбок, взгляд опущен, черты едва различимы.
В первые после ее исчезновения дни я все старался вспомнить Элайн, тусклую девушку из нашего класса, которая стала потом нечеткой, зернистой незнакомкой. Я, вроде бы, видел ее сидящей, глядя в учебник, за кленового дерева партой у отопительной батареи — тонкие, бледные руки, карие волосы, спадающие сзади на плечи, а спереди немного на лоб, девушку в длинной юбке и белых чулках, — и все же, сказать себе наверняка, что — вот она, ну еще бы, я так и не смог. Как-то ночью она мне приснилась: черноволосая, серьезно вглядывающаяся в меня. Я проснулся, странно взволнованный, чувствующий облегчение, но стоило мне открыть глаза, и я вспомнил — той, кого я увидел во сне, была Мириам Блюменталь, остроумная, веселая, с блестящими черными волосами, просто прикинувшаяся в моем сне пропавшей Элайн.
Одна подробность не давала нам всем покоя: ключи Элайн Коулман, обнаруженные на кухонном столе, рядом с раскрытой газетой и блюдцем. Ключей на кольце было шесть, а с ними брелок, серебряный котенок, еще там нашлась коричневой кожи сумочка с бумажником внутри и накинутый на спинку стула плащ с овечьей шерсти подкладкой — все это наводило на мысль о внезапном, испуганном бегстве, однако особое наше внимание привлекли ключи от квартиры. Мы узнали, что дверь ее запиралась двумя способами: изнутри язычок замка задвигался простым поворотом ручки, а снаружи для этого требовался ключ. Раз замок был заперт, а ключ находился внутри, значит, через дверь Элайн Коулман выйти не могла — если, конечно, у нее не было второго ключа. Возможно, впрочем, хоть в это никому и не верилось, что кто-то, владевший вторым ключом, вошел и вышел сквозь дверь — или сама Элайн, у которой имелся второй ключ, вышла и заперла дверь снаружи. Однако полиция провела расследование и никаких признаков существования второго ключа не обнаружила. Более правдоподобным представлялось, что Элайн покинула квартиру через одно из четырех окон. Два находились в кухне, она же гостиная, и смотрели на зады дома, из двух других, тех, что в спальне, одно выходило опять-таки на двор, а другое было прорезано в боковой стене. В ванной комнате имелось еще одно окошко, пятое, маленькое, не больше двенадцати дюймов в ширину и высоту — через него ни влезть, ни вылезти никто бы не смог. Прямо под всеми четырьмя окнами росли гортензии и кусты рододендронов. Все четыре были закрыты — обе рамы, — хоть и не заперты. Оставалось предположить, что Элайн Коулман вылезла через одно из окон второго этажа и спрыгнула с высоты в пятнадцать футов, хотя ей было куда проще уйти через дверь, — или что некий незваный гость забрался к ней в окно и утащил ее, забыв закрыть обе рамы. Однако же на цветах, траве, листьях кустов под всеми четырьмя окнами никаких следов вторжения не обнаружилось — как и следов взлома в комнате.
Вторая жилица, миссис Элен Циолковски, семидесятилетняя вдова, уже двадцать лет занимавшая квартиру в передней части дома, описала Элайн Коулман как милую молодую женщину, тихую, очень бледную, из тех, кто ни с кем своими переживаниями не делится. Насчет ее бледности мы услышали от миссис Циолковски впервые, ощутив в этом некое обаяние. В последний вечер миссис Циолковски слышала, как закрылась дверь, как щелкнул язычок замка. Она слышала также, как открылась и закрылась дверца холодильника, различила легкие шаги, дребезг тарелок, посвистывание чайника. Дом был тихий, в нем много всего можно было расслышать. Каких-либо необычных звуков до нее не донеслось, ни вскриков, ни голосов, вообще ничего, наводившего на мысль о борьбе. Собственно, после семи вечера в квартире Элайн Коулман стояла полная тишь; соседка даже удивилась, не услышав обычных звуков, указывающих на то, что на кухне готовится ужин. Сама соседка улеглась в семь. Спит она чутко и часто просыпается ночью.
Я был не единственным, пытавшимся вспомнить Элайн Коулман. Другие, из тех, кто учился со мной в средней школе и жил теперь, обзаведясь семьями, здесь, в городке, тоже пребывали в недоумении, в неуверенности насчет того, кто она, хотя в реальности ее существования никто из нас не сомневался. Один уверял, что помнит ее по урокам биологии, в начальных еще классах, склоняющейся над расчлененной лягушкой. Другой помнил ее на занятиях английским, в классах постарше, не у батареи, правда, на самых задах, — девушку, которая рот открывала нечасто, девушку с неинтересной прической. Но хоть он и помнил ее отчетливо — по его, во всяком случае, словам, — ничего другого о ней он из памяти выудить не смог, ни единой подробности.