Комплименты Лагерквиста не удивили Коллонтай. Она к ним привыкла. Своими новаторскими взглядами на взаимоотношения между мужчинами и женщинами она давно снискала славу прогрессивной феминистки. Впрочем, были у постоянного поверенного Советского государства и многочисленные недоброжелатели, именовавшие ее куда менее почтительно – жрицей разврата.
В свое время Коллонтай сумела произвести впечатление даже на тех, кто причислял себя к вольнодумцам. И уж конечно, изрядно шокировала пролетариев и мелких буржуа, впервые заставив их задуматься о своей интимной жизни.
– Уверен, не только женщин, но и мужчин ваши увлекательные статьи убеждают порвать с консерватизмом и тяжелым наследием царизма, – сказал Лагерквист. – Я недавно прочел «Дорогу крылатому эросу!» и, знаете, задумался о собственных отношениях с женщинами. И кажется, я стал меняться. Спасибо вам за это.
Коллонтай улыбнулась: швед неплохо начал! Она, разумеется, помнила, что Ленин считал ее взгляды декадентскими. Традиционалист по части морали, он был далек от ее смелых воззрений. Владимир Ильич полагал их оторванными от жизни и просто нелепыми. А Сталин – человек еще более консервативный, верный грузинским нравам и обычаям прошлого века – и вовсе открыто потешался над феминизмом Коллонтай.
Весьма польщенная вниманием Лагерквиста, советский посол предпочла умолчать о критическом отношении к ней со стороны большевистского начальства. Старомодная любезность шведа была ей чрезвычайно приятна, и воображение у Александры Коллонтай разыгралось. Она прикинула, чем могло бы завершиться это литературное празднество. До сих пор все происходящее наводило на нее смертную скуку.
Коллонтай вспомнила об одном гостеприимном отельчике на острове Кунгсхольмен, где она когда-то удачно провела ряд встреч сугубо личного характера. Не пора ли наведаться туда снова? Коллонтай уже стала немного забывать, когда в последний раз нежилась в мужских объятиях, тогда как в ней вновь закипала кровь…
Лагерквист не был изнеженным фатом. За внешностью утонченного эстета скрывался крепкий парень, и Коллонтай внезапно захотельсь близости с ним. От шведа исходила мощная энергия. Может, и вправду уединиться с ним после приема?
Однако чары развеялись, стоило шведу заговорить о Нобелевской премии и поделиться с послом слухами из стокгольмских литературных кулуаров. Упомянул Лагерквист и о том, что скоро – возможно, в 1933 году – награду собираются вручить проклятому Ивану Бунину.
Коллонтай не знала, что ответить. Похоже, надвигалась буря. Имя предателя русской революции было у всех на устах, повсюду только о нем и твердили. Кто же стоит за всем этим? И одобрит ли кандидатуру Бунина Нобелевский комитет? Неужели седовласые шведские академики в самом деле намерены поднять на щит этого контрреволюционера и непримиримого врага советского народа?
А что, если события уже приняли нежелательный оборот и Москва в самом скором времени потерпит унизительное поражение? Все то время, что она провела в банкетном зале Стокгольмской ратуши, Коллонтай внимательно слушала, задавала вопросы и тщательно обдумывала полученные ответы. И поражалась тому вниманию, какое все вокруг уделяли жалкому эмигранту Бунину. Выходило, что в нобелевских кругах его боготворили с той же страстью, с какой ненавидели в кремлевских кабинетах.
Значит, нужно поднажать. Устраивать больше обедов и ужинов с влиятельными лицами. Иначе говоря, тратить больше времени и сил на предприятие, результаты которого вовсе не очевидны. Александру Коллонтай мучил один и тот же навязчивый вопрос: как не допустить вручения Бунину премии, если уже решено, что он – наилучший кандидат?
К ее глубокому разочарованию, Лагерквист принялся расхваливать творения русского изгнанника. Швед сравнивал их ни много ни мало с произведениями Марселя Пруста: ах, эти запахи, звуки, краски, эти воспоминания – как много общего с великим французом!
Внимательно слушая писателя, Коллонтай не заметила, как к трибуне направился шведский академик, почтенный Пер Халльстрём. Представитель Нобелевского комитета поправил микрофон и начал речь, посвященную Джону Голсуорси, прикованному в тот момент к больничной койке в Хэмпстеде.
– Ваше величество! Дамы и господа!
При первом знакомстве с творчеством Джона Голсуорси создается впечатление, что оно спокойно течет по своему руслу, питаемое неутомимым вдохновением. Однако к литературе Голсуорси пришел не сразу. Он, как бы сказали англичане, родился с серебряной ложкой во рту – не знал нужды, изучал в Оксфорде и Хэрроу право, но отказался от карьеры юриста и предпочел вместо этого путешествовать по миру. За перо он впервые взялся в возрасте двадцати восьми лет, после настойчивых просьб приятельницы и исключительно ради развлечения, однако, и это важно подчеркнуть, не без определенных предрассудков по отношению к писательскому ремеслу, присущих людям его круга…