Старику Болотину показалось, что и Куракин задумался о том же самом жизненном превосходстве - превосходстве, которое растет в умном человеке от реванша к реваншу. Они посмотрели друг на друга и одинаково прыснули, как близкие, чувствительные люди.
Вошла секретарша и предупредила о Гайдебурове.
- Зови, - сказал Петр Петрович.
Гайдебуров вошел кротким и красным, зная о присутствии старика Болотина.
Болотин удивился тому, насколько Гайдебуров был похож на Куракина. Двоюродные братья обнялись, а Болотину Гайдебуров издалека, с намеренной опаской протянул руку.
- Леня, зайчик, что же ты от меня бегаешь? - спросил старик Болотин, потряхивая руку Гайдебурова, как какую-то емкость.
- Отнюдь нет, драгоценный Михаил Аркадьевич. Я сижу на одном месте. Даже тошно.
- Друзья! - прервал возможную перепалку Петр Петрович, догадавшийся о предрасположенности Гайдебурова к депрессивной раздражительности. - Каждого из вас в отдельности я уже посвятил в суть дела, которое, надеюсь, закроет ваш конфликт сполна. Сейчас нам нужно очно посмотреть, что называется, друг другу в глаза без всяких там кривотолков и обид, всей нашей, так сказать, трехсторонней комиссией, ударить по рукам и начать действовать. В принципе, действовать нужно тебе, Леня.
- Я готов.
- Исполу, - сказал Михаил Аркадьевич.
- Да, исполу, - подтвердил Куракин.
Гайдебуров сделал недоуменное выражение лица, хотя понял, что влип.
- Объясняю, Леня. "Исполу" значит половина урожая. То есть по тому контракту, который я с тобой подпишу, половину денежных средств ты незамедлительно, буквально на следующий день, как получишь, перечисляешь Михаилу Аркадьичу, а оставшейся половины тебе хватит на все остальное, о чем мы с тобой говорили. Тебе такой заказ и не снился никогда. И не думай глупостями заниматься!
- Какие глупости! Половины мне не хватит. Себестоимость тянет на семьдесят пять процентов от суммы. Это не реально.
- Перестань, Леня. Я все твои затраты знаю. Кроме того, не забывай, что таким образом я помогаю тебе разрешить твой сложнейший вопрос с Михаилом Аркадьичем. Для этого можно и поджаться немного. Ты забыл, что ты должник?
Гайдебуров понимал, что ни за что не впишется в расходы. Вместе с тем он вынужден был последнее время вести дела авантюрно, пускаясь во все тяжкие, по принципу "главное ввязаться в бой, а там видно будет", главное выиграть время, хотя бы месяц.
Внезапный страх Гайдебурова упростился до тоскливой обреченности. Старик Болотин видел, что Гайдебуров не выполнит своих обязательств, но это при любом раскладе было бы на руку Михаилу Аркадьевичу, особенно в дальнейших отношениях с Куракиным.
- Ну что, друзья, договорились? - спросил Куракин.
Кажется, и Куракин тоже догадывался, что Гайдебуров не сможет вынести этой ноши.
- Договорились, - вздохнул Гайдебуров. - Куда мелкому предпринимателю деваться? С одной стороны - двоюродный брат, с другой - Михаил Аркадьич.
- Не прибедняйся, Леня. Михаил Аркадьич, между прочим, таких дорогих ботинок, как у тебя, не носит, - сказал Куракин, оглядывая обувь Гайдебурова.
Михаил Аркадьевич подсел к Гайдебурову и, как когда-то, обнял его. Гайдебуров почувствовал прежний, серный запах старика Болотина.
- Ну что, зайчик, не убежишь? Обмыть бы это дело надо, Петр Петрович? сказал старик Болотин.
Куракин откуда-то из-под стола достал бутылку "Хеннесси".
Только теперь Гайдебуров сообразил, почему ему было так неуютно в кабинете Куракина. Кабинет выглядел абсолютно не обжитым. Нигде не было ни бумажечки, ни книжечки, ни скоросшивателя. Порожними стояли шкафы. На столах было хоть шаром покати, кроме пепельницы с двумя окурками и графина с тремя стаканами. Огромные окна без штор смотрелись нечестиво. Можно было предположить, что хозяин кабинета сразу же, как въехал сюда, не медля, сел на чемоданы и стал ждать великого переселения.
- Бизнес в наши дни, - рассуждал старик Болотин, когда выпили, - это прийти на завод нищим, а уйти миллионером, оставив завод банкротом, это поставить на производство суперсовременный конвейер, а затем разрезать его на металлолом. Бизнес - это быть честным и порядочным, когда тебе это выгодно, и не быть таковым, если на данный момент это не выгодно. Вот так-то, зайчик. Хотя, конечно, все это не очень хорошо.
Куракин терялся в догадках, почему до сих пор его не вызвали к губернатору. Неужели Бабушка, эта мерзавка, какую-нибудь двухходовку приготовила? Неужели градус отстранения для него начал увеличиваться катастрофически?
- Что, Леня, я тебя чем-то пугаю? - спросил Куракин.
- Да, Петр Петрович. Каким-то у тебя вдруг напряженным стало лицо, сказал Гайдебуров. - Что с тобой? Тебе не плохо?
- Успокойся, Леня. Это не то, что ты думаешь. У меня, должно быть, сейчас такое выражение лица, будто я сижу на унитазе и тужусь? Да? А на самом деле, в целях профилактики простатита, я всякую свободную минуту посвящаю тому, что напрягаю и расслабляю мышцы промежности.
7. РЕВНОСТЬ ГАЙДЕБУРОВА
Нет на свете скучнее зрелища, чем превращение юношей и девушек в мужиков и баб.
Вера недоумевала, зачем Мария убеждала ее в том, что Ковалев почти не изменился. Это "почти" оказалось оглушительным. Юный Ковалев был изогнутым, нежненьким, длинноволосым очкариком с матовым, умным лицом. Вера помнила, что при всей его долговязой худобе у него была плоская и широковатая задница, сквозь белую рубашку широко выпирали подвздошные косточки, что было особенно заметно, когда он шел на тебя как-то заведомо по-балетному, с неудобно вывернутыми стопами. Веру тогда удивляло, что красивое, виртуозное лицо и высокая, даже сильная шея сочетались с хилой, худосочной фигурой, с игрушечными, словно разбалансированными ногами. У него были продолговатые глаза и под стать их тонким кривым линиям - тонкий, остроугольный нос. Ей нравилась нижняя часть его лица: длинные, гладко выструганные, вертикальные выемки, соединяющие грустные губы с ранимым подбородком. Она была девственницей, но, помнится, не боялась его соблазнять, потому что чувствовала, что и он был девственником. Она полагала, что девственник целомудреннее девственницы. Она думала, что с ним, в отличие от опытных парней, ей будет легко, непринужденно, не больно и не стыдно лишаться физической невинности. Ей казалось, что духовной невинности она была лишена изначально. Она почему-то считала, что если девочки рождаются с внешним целомудрием, то у мальчиков, наоборот, от рождения непорочной бывает душа. К сожалению, в процессе плотских сближений, связанных с ними невнятных восторгов, жалких чаяний и ясных обид, в процессе взаимопроникновения души и тела, вообще в этом ускоряющемся и сокращающемся процессе, невидимое становится телесным, а грешное бестелесным, женщины становятся ангелами, а мужчины - стервами.
Теперь Ковалев выглядел богатым, жизнелюбивым хамом, который для своих старых знакомых, тем более прежних, с позволения сказать, пассий, тем более пассий невысказанных, старательно затушевывает бравурное самодовольство джентльменскими повадками, ностальгией, проникновенностью, пониманием неумолимой тщеты. Вера не видела Ковалева двадцать лет. Самым непоправимым в лице Ковалева стало исчезновение с этого лица (нет, не носа, это было бы уж совсем смешно, нос, кстати, оставался таким же заостренным, одномерным, как аппликация, с резными, нахальными ноздрями) его восхитительно впалых щек, гладких, светящихся, свежих. По бокам лица теперь располагались плохо раскатанные лепешки, окаймляющие пожирневший, кажется, на ощупь мягкий и полый подбородок. Трехмиллиметровая стильная щетина на этой буханке хлеба служила, видимо, душещипательной корочкой. Странное дело, но глаза Ковалева теперь каким-то волшебным образом расширились, временами, когда он говорил забавные вещи, они даже округлялись, что, конечно, диссонировало с его ястребиным профилем. Прежним в глазах Ковалева оставалось то, что они так же жалостливо и водянисто слезились. Туловище Ковалева теперь шло крещендо, руки и ноги уменьшились, а ягодицы, какие-то простодушные и рассыпчатые, собирались вместе только благодаря брюкам. Между тем, именно тело Ковалева теперь представлялось Вере в выгодном свете по сравнению с его нещадно переродившимся лицом.