Шум поднялся невероятный. На Ке д'Орсе во всем обвиняли полицию, в полиции – Матиньон, в Матиньоне – Дом Робло, который обвинял Дом Борньоля, который, неизвестно почему, обвинял госпиталь Фоша, там обвиняли Институт, обвинявший Англо-Иранский Банк, который, в свою очередь, вновь обвинил Помпиду, тот скомпрометировал Жискара,[136] Жискар осудил Папона, Папон указал пальцем на Фоккара…
– Ну нет, – заявил Оттавио Оттавиани, – с нас хватит одного Ибн Барка в год!
Лишь через несколько дней все поутихло.
Игнорировали исчезновение – если оно имело место – Антона Вуаля; игнорировали исчезновение Хассана Ибн Аббу.
III. Дуглас Хэйг Клиффорд
9
Глава, в которой наивный баритон познает мечущую молнии судьбу
Тремя днями позже в обществе господина, встреченного на похоронах Хассана Ибн Аббу, Амори Консон отправился повидаться с Ольгой, которая, страдая от надоедливого насморка, сопровождаемого жестоким люмбаго, укрылась в своей деревенской усадьбе в Азенкуре, неподалеку от города Аррас.
Ехали на поезде.
– Когда-то, – говорил неизвестный ностальгическим тоном, – когда нужно было попасть в Динар или Порник, в Аррас или Камбре, большого выбора не было: садились в почтовую карету, самую настоящую колымагу. На дорогу уходило не менее трех часов, иногда до пяти. Во время переезда болтали с форейтором, пили вино, читали газету, высказывали свое мнение о жизни, судачили о тряпках; пересказывали сюжет любовного романа; говорили об убийстве, которое заставило забегать всех членов трибунала; то обрушивались с нападками на адвоката, кстати, очень известного, который, пренебрегая следственными материалами, отрицал обвинение во всей его совокупности, желая любой ценой очернить ничего из себя не представляющего аптекаря, который якобы снабдил ядом – лауданиумом – убийцу, то критиковали состав суда присяжных; что же касается заместителя генерального прокурора, то он тем более находился под подозрением. Позже иронизировали по поводу правительства: приводили факты коррупции, связанные с Дю Пати Дю Кламом, Кассаньяком, Дрюмоном,[137] Мак-Магоном.[138] Потом пели «Песню Турлюру», которую Полен[139] и Бах обессмертили в «Ша Нуар»[140] и в Амбигю;[141] замирали от восхищения Сирано де Бержераком, Сарой Бернар, играющей Орленка;[142] тем временем лошади шли рысью до самого заката. Поздним вечером ужинали в очаровательном кабачке. За шесть франков на стол подавали: хорошее анжуйское вино или «Латур-Марсийяк», «Мюзиньи» или «Поммар», из съестного – рыбу или омара, баранью ножку или индейку. Ужинали, трапезничали, кутили, пьянствовали, пировали, а жажда лишь увеличивалась! Затем прогуливались: общественные сады с печальными газонами, невзрачными тисами, располагающими к неге лужайками, аллеями для гулянья с худенькими акациями, чахлыми павловниями; попивали ликеры Кюрасао, мараскин или хорошее теплое вино; раскидывали партию в вист или в фараона; иногда играли в бильярд и разносили в пух и прах чемпиона медвежьего закутка. Затем шли в бордель, задерживались на минутку в салоне, пили шоколад с вишневой водкой киршвассером; увлекали в постель понравившуюся девицу; а затем, удовлетворенные, отправлялись спать.
– Да, – вздохнул Амори, – сегодня у нас есть Национальное Общество Железных Дорог, но нет никакого шика.
Неизвестный согласился. Затем вынул из сумки, которую держал в руке, картонную коробку необычного размера, наполненную продолговатыми сигарами.
– Сигару бразза? – предложил он.
– С удовольствием, – сказал Амори, – но, кстати, хотелось бы узнать твое имя.
– Имя мое, – ответил неизвестный, – Артур Уилбург Саворньян.
– Очень приятно, – пробормотал удивленный Амори и добавил: – Ну а я – Амори Консон.
– Амори Консон! У тебя не было сына, который…
– У меня было шестеро сыновей, – оборвал его Амори, – все они умерли, кроме одного.
– Ивона?
– Да! – чуть ли не простонал Амори. – Но откуда тебе это известно?
– Ты узнаешь когда-нибудь мою историю, – сказал, улыбаясь, Артур Уилбург Саворньян. – Антон Вуаль был и моим другом, но, будучи англичанином, я жил в Оуквуее, неподалеку от Оксфорда, и мы могли встречаться не чаще нескольких раз в год. Он тем не менее поведывал о своем недуге и заявил мне, как и всем вам, что движется к смерти. Никто из нас в это не поверил, ни Ольга, ни Хассан, ни ты, ни я. Хассан, однако, неделю назад переговорил со мной по телефону. Договорились встретиться и все серьезно обсудить. Но по приезде в Париж я узнал о его смерти…
– А ты понял значение постскриптума?
– Нет, но, по моему мнению, мы ошибались, видя в нем дословное указание. «Грубиян-адвокат, куривший в зоопарке» – означало ли это, что речь идет о Хассане Ибн Аббу? Нет, и по меньшей мере по трем причинам: Вуаль не знал, что Хассан был адвокатом; определение «грубиян» к Хассану не подходило и выкуривал он самое большее три сигары в год.
– Есть во всем этом резон, – добавил Амори, – тем более, что Хассан обожал тунисскую инжирную водку буху и терпеть не мог виски.
– Да. Более того, он никогда не ходил в зоопарк: он очень любил зоосад, неподалеку от которого жил.
– Но что означает тогда такой постскриптум?
– Сначала я думал, что это подделка. Сейчас интуиция подсказывает мне, что у Антона не было выбора: ему нужно было поставить последнюю точку. Если бы он мог, то закончил бы свою записку знаком более точным, но сделать это он был не в состоянии…
– Нет ничего более темного, чем белое, – прошептал Амори.
– Почему ты это сказал? – подскочил Артур Уилбург Саворньян.
– Я прочел это в его Дневнике. Или, скорее, припомнил, что прежде он это всегда говорил. Вот почему, – добавил он, – мы едем в Азенкур повидаться с Ольгой.
За всю поездку больше не было сказано ни слова. Саворньян покуривал сигару. Амори читал толстый роман, повествование о позорном крахе, банкротстве сети крупных М.Я.С., не зная, что в этой книге черным по белому было написано, как же разрешаются все те беспокойства, что жили в нем, волновали его…
Поезд шел быстро, оставляя позади великолепные сельские пейзажи. По полю ехал на сверкающем комбайне крестьянин. Затем скорость начала снижаться: поезд прибывал на станцию. Сначала показалось грязное предместье, потом – перрон, несколько ангаров, автобус.
Сели в омнибус и доехали до Обиньи. Эта колымага тащилась, словно черепаха, со скоростью не более двадцати километров в час. Выйдя, направились пешком до Азенкура (некогда он назывался Аженкуром – английский язык здесь взял верх над французским).
Очаровательная долина, окутанная восхитительным ароматом, ласкающим обоняние, дразнящим, смешавшим в себе запахи болотных незабудок, высыхающих деревьев, веток, грибов, перегноя, прятала в своей чаше красивейший замок, построенный архитектором Франсуа Дону на закате Консульства.[143] Оставляя трусливым каменщикам вдохновение Большого Трианона[144] Ардуэн-Мансара, здания, являвшего тогда собой в архитектуре жемчужину без изъянов, архитектор Суффло предложил Дону, преодолевая не без дерзкого апломба и небывалого хладнокровия несколько рубиконов, спроектировать основной корпус в стиле рококо: портал с аркбутанами, фронтон в стиле Тюдоров, балконы без выступов фасада, тимпаны с декоративными масками – и на фоне всего этого должен был располагаться (в этом заключалась новация) флигель со стрельчатым крыльцом, с машикули.[145] Франсуа Дону три дня косился на оригинальную акварель – рисунок будущего здания.
136
Жискар д'Эстен Валери (род. в 1926 г.) – французский политический и государственный деятель, президент страны в 1974–1981 гг.
137
Кассаньяк Бернар Гранье де (1806–1880), Дрюмон Эдуард (1844–1917) – французские публицисты и политические деятели.
138
Мак-Магон Мари Эдмон Патрис Морис (1808–1893) – французский государственный и военный деятель, маршал Франции, в 1873–1879 гг. – президент Французской Республики.
143
Период в государственной жизни Франции с 1799 г. по 1804 г., когда власть после государственного переворота формально принадлежала трем консулам, но фактически страной управлял лишь один из них, провозгласивший себя в 1804 г. императором, а Францию империей, – Наполеон I (1769–1821).