Позже, выходя из ванны, он говорил о познанной им Нирване, о пережитом в обморочном состоянии восторге, о видении Великого Гуру, посещении Всемогущего, о введении в Настоящее Знание, божественном удовольствии Великого Всего, об очаровании Абсолютным, о Просветлении, об Озарении. Он был полностью окоченевший, полностью отупевший, но зато, утверждал он, ему выпало счастье влиться в Великое Забытье, купаться в Абсолютном, наслаждаться Бесконечным.
До вторжения в его жизнь Хэйга, то есть Заира, Аугустус практиковал утреннюю очищающую ванну, нисколько не слабея, действительно находя в ней немалое удовольствие.
Но когда он надел на палец Заир и привык к нему до такой степени, что стал наслаждаться всякий раз, как только смотрел на него, и стал говорить каждому, кто хотел его слушать, о том, что он предпочитает смерть покинутости, то очень скоро начал замечать: находясь в ванне с Заиром на пальце, он испытывал сильный зуд, острую боль, жгучую, пронизывающую, мучительную, которую, сколько он ни пытался, ему не удавалось перетерпеть; он так страдал от нее, что его начинало тошнить; более того, он совсем перестал переживать то обморочное состояние, которое составляло как-никак основной, жизненосный, абсолютный смысл его утренней очистительной ванны.
Аугустус изобрел тогда приспособление, которое, подобно недоуздку, предохраняло бы его нос от контакта с водой и позволяло бы ему помахивать пальцем, на который был надет Заир, так, чтобы он не испытывал слишком мучительные боли. Он сконструировал лебедку с барабанами, снабженную домкратом с шестеренками, устройство это контролировало положение муштабеля,[256] плавающего на краю ванны.
В течение шести лет изложенный компромиссный вариант применялся без сучка и задоринки. Все, казалось, было в полном порядке. Аугустус находил е своей очищающей ванне жизненосную поддержку, столь же обильную, сколь и постоянную.
Но однажды, когда Аугустус вылезал из чана, разомлевший, как всегда после ритуала, отупевший увалень, оцепеневший в своей утренней Нирване, он вдруг заметил, что у него на пальце нет Заира.
Он испустил нечеловеческий крик. На этом самом пальце, вокруг бледной яйцевидной стигмы,[257] обозначающей контур Заира, свертывался на суставе, подобно рубину, кровавый сгусток.
Он носился, словно сумасшедший, три дня и три ночи. Бегал повсюду, озверев, открывал все ящики, осматривал все углы, ощупывал все в доме, от стен до потолка, обыскивал все помещения, все склады, погреба, дворы, даже прочесывал граблями гравий на парковых аллеях и дорожках.
И вот тогда, через три дня после исчезновения Заира, произошло то роковое событие, которое подействовало на нас, подобно катастрофе: Азенкур посетил Отон Липпманн.
Он казался доведенным до полного изнеможения; костюм его превратился в лохмотья; он был весь в поту. И сразу же набросился на Аугустуса, стал оскорблять его, осыпая самой отборной площадной бранью, словом, буквально насел на него.
– Тупица, – бросал он ему в лицо, – хам, болван, олух, дырка в заднице, хрен собачий, остолоп, ноль никчемный!
Затем влепил ему затрещину – и вложил в нее все свои силы.
Аугустус, хотя и демонстрировал удивительное хладнокровие, был рассержен подобным с ним обхождением и ответил свингом правой. Липпманн свалился на ковер. Гроги.[258] Нокаут.
Шалун Дуглас Хэйг, которому было тогда шесть лет, присутствовал при этой стычке. Он посчитал до десяти, затем объявил отца победителем.
Но Отон Липпманн все еще лежал неподвижно. Тогда мы забеспокоились.
– Что это с ним? Что? – совсем тихо шептал помрачневший Аугустус.
А Дуглас Хэйг тем временем, не понимая, конечно, что дело приняло скверный оборот, резвился вокруг поверженного Отона. Он заливался таким звонким смехом, что разъяренный Аугустус решил, что это, пожалуй, слишком, и велел ему выйти.
Он так сильно закричал на мальчика, что Хэйг, который никогда еще не видел отца в таком гневе, пролепетал, краснея, извинения и выскользнул из комнаты, замочив штаны и рыдая во весь голос.
И вот тогда, в то время как Хэйг пошел искать утешение в любимом своем занятии, кормлении Ионы, карпа…
– Кстати, – оборвала служанку Ольга, – не будем забывать об Ионе. Его надо покормить…
– Тсс! Тсс! – зашикали на нее Амори и Саворньян. – Пусть Скво закончит свой восхитительный, волнующий рассказ!
– Thank you, – поблагодарила Скво.
Так вот, я сказала, что, в то время как Хэйг пошел кормить Иону, мы перенесли Отона Липпманна в соседнюю комнату и положили на кровать. Я принесла сердечное средство. Расстегнула его костюм. И тогда мы увидели – О, Гнусность в Гнусности! – то, от чего нас охватила паника, то, от чего у нас заледенела кровь, волосы на голове встали дыбом и кожа покрылась пупырышками, мы увидели, что Отон Липпманн был буквально залит кровью. Впечатление было такое, что его грудь раз двадцать атаковал огромный коршун, расцарапал ее вдоль и поперек, разорвав кожу и выклевав легкие. Мы видели, что ужасные твари – слепни, мухи, шмели, дождевые черви, вши, сфинксы – копошились, стервятники, в этой кровавой магме, клейкой, дымящейся, источающей вонь на двадцать шагов вокруг!
– Фи! – взвизгнула Ольга.
– Тьфу! – брезгливо подернул плечами Амори.
– Да, – продолжила Скво, – Отон Липпманн агонизировал целую неделю, впав в глубокую кому, из которой он иногда выходил, чтобы осыпать нас своими гнусными ругательствами, обвинить нас – поди узнай, почему, – в том, что мы хотели его смерти, проклясть нас на веки вечные. Чего мы только для него ни делали! Но самое большее, что нам удалось – это лишь облегчить его конец. Он умер, испуская жуткие проклятья, он выл, а на последнем издыхании крик его был настолько ужасен, что показался нам нечеловеческим.
Аугустус произнес молитву:
– Отон Липпманн, тот, кто был моим Гуру, иди в рай, где томится Гурия,[259] которую Аллах в своем сострадании дарит тебе. Пребывая в вере, отрекаемся от тебя навсегда. Я считал, что ты ниспослан мне свыше. Сегодня я отрекаюсь от тебя навеки. И, поскольку ты мертв, вера твоя отныне более не существует. Я вынимаю Полночь из сумы и высекаю трут.
256
Деревянная палочка, с помощью которой поддерживается правая рука живописца при работе над мелкими деталями.