Албен прекрасно понимал, что он многим рискует, если войдет в столь закрытую корпорацию. Человек тонкий и исключительно смелый, он решился на демпинг: сойдясь в Милане с неким ярмарочным торговцем, который, как ему было известно, представлял одно из звеньев вышеупомянутой цепочки, он предложил ему свой опиум со скидкой.
Позже, когда его партии наркотика стали увеличиваться, ему захотелось иметь в Дурресе своего представителя, который контролировал бы транзит, потому что опиум доставляли туда из Пещеры Разбойника на автомобиле, затем в Чиоггу на лодке, наконец в Милан по реке По на барже.
В итоге Албен близко сошелся в Тиране с одним человеком. Его предупреждали, что это изрядный плут, но казался он надежным, имел хорошо развитую интуицию, такт, воображение, схватывал все с полуслова. Был это – тот, кто читает нас внимательно, конечно же, сразу понял, иначе можно сказать, что читает он нас несосредоточенно, – был это, об этом уже говорилось в другом контексте, Отон Липп-манн!
Таким образом – Аугустус сразу же догадался, – отцом Ольги, которую он любил больше, чем безумец Дуглас Хэйг, был друг самого большого врага, которого имел когда-либо Аугустус, друг, который, сверх того, до омерзения ненавидел англичан!
– Но, – спросил тогда Антон Вуаль, – кто же была мать Ольги?
16
Глава, показывающая незыблемость доллара ($)
Все случилось годом позже, продолжил Аугустус свой рассказ. Опиумный маршрут функционировал как нельзя лучше, и Албен скопил кучу золота. Подобно паше, он вел в своем бордже разгульный образ жизни. Однажды он узнал, что неподалеку снималась в фильме некая Анастасия, звезда Голливуда. Албен, лишенный теперь возможности непрестанно уничтожать англичан, продолжал, несмотря ни на что, ненавидеть все англосаксонское, включая американцев. Вскоре он организовал карательный рейд в те места, где располагалась основная база производства опиума.
Меча громы и молнии, он взял свое ружье, базуку, пироксилин, напалм и другую взрывчатку, затем, ведомый мастиффом, в сопровождении пятерых своих людей, которых он особенно ценил за их мужество и хладнокровие, отправился в путь, чтобы дать выход своей ярости.
Когда они прибыли на место, наступила ночь; В том году июнь выдался тяжелым: было то жарко, то прохладно, а ночь приносила с собой пронизывающий холод.
Албен увидел, что на склоне горы расположились три домика, однако бивуак был разбит на берегу озера. Съемочная группа разместилась в трех больших фургонах, один из которых единолично занимала Анастасия. Увидев, что в домиках трудился технический персонал: ассистенты, звукорежиссеры, фотографы, операторы, ломая головы над монтажом (ибо чего бы они ни добились, звезда никогда не позволяла, чтобы с ней в кадре было больше одного статиста), Албен бросил туда своих людей, вознамерившись все сжечь и уничтожить как можно больше народу, а затем скрытно приблизился к фургону, где почивала красотка.
Он вошел в будуар; помещеньице было небольшое, но все в нем сулило удовольствия утонченной любви: здесь стояло несколько мягких диванов, полы устилали толстые ковры, зеркала были немного матовые – все это было пронизано кокетством, а никак не целомудрием. В воздухе витал запах сладострастия. Фонарик на стене источал нежнейший свет.
Албен немного огляделся в разнаряженном будуаре, затем, подняв тяжелый парчовый балдахин, проник в самое сердце опочивальни. Прошло какое-то время. Он пропитался запахом нарда,[308] которым был густо насыщен воздух под балдахином, пропах настолько, что едва не потерял сознание.
Затем появилась Анастасия. Сняв кимоно из белого в черный горошек органди,[309] надев тарлатановое трико, которое плотно облегало ее талию и бедра, звезда поправила тяжелое золотое украшение с алмазом-кабошоном и улеглась на оттоманке, довольно вздохнув и что-то ласково промурлыкав.
Албен довольно долго оставался неподвижен, любуясь божественной красотой звезды.
Горизонт искривлялся в такт колыхания, которое без перебоев запечатлевало на ее извилистом теле вдохновение.
Это тело, словно изваянное, взывало к себе, нагое, разомлевшее, в волнующем полумраке, который играл на ее томном боку лазурными тенями.
Ее белая кожа, матовая, гладкая, блестящая, была просто восхитительна.
Албен подскочил, глаза его сверкали. Он походил на Великого Пана.
– О Анастасия, – пробормотал он, сгорая от любви – у Купидона закончились стрелы в колчане!
Охваченный вдохновением, он тут же сочинил лэ,[310] в котором, согласно традиции «Песни Песней Соломона», воспевал восхитительное тело Анастасии:
Так пел Албен. Затем, сбросив с себя одежду, обнаженный, вскочил он, жадный, изголодавшийся, на звезду.
– Что? – смутился Антон Вуаль. – Изнасилование?! (Учтите, что ему не было тогда еще и двадцати лет; более того, он вырос в пуританской атмосфере, совершил первое причастие, затем конфирмацию и чуть не стал капуцином.)
– О нет, – усмехнулся Аугустус, – вовсе не изнасилование, ибо звезда, приоткрыв глаза, сразу же по уши втрескалась в разбойника и отдалась ему; в то время как он входил в нее ad limina apostolorum,[312] она шептала: