Хотелось бы слова, имени; хотелось бы выкрикнуть: вот решение, вот где зарождается мое беспокойство. Хотелось бы суметь вскочить, выйти из загадочного, туманного, из смутной тарабарщины, из булькающей дословности. Но нет больше никакого выбора: нужно до конца углубиться в видение.
Хотелось бы уловить начальную точку, но вид у нее такой расплывчатый, такой далекий…
Он вел этот Дневник месяцев пять-шесть. Вечером скрупулезно записывал все самые незначительные подробности: кончились запасы спиртного, найдена долгоиграющая пластинка для кузена Жюло, который должен выйти из сундука в конце следующего месяца, укорочен бурнус, поздоровался с соседом, хотя Азор, его собачонка, накакал на мою циновку. Но он писал и о романе, который читал, о друге, которого видел, или о каком-нибудь слове, факте, которые его ошеломили (адвокат во Дворце, которому не удалось закончить речь; громила, наводивший страх на население; сумасшедший наборщик, выводивший из строя все находящееся в его распоряжении оборудование).
Иногда, склонясь над листом бумаги, он отдавался воображению, что-то рассказывал, сочинял свою автобиографию, копался в себе.
Однажды он представил себе весь роман: в одной далекой стране жил-был мальчик по имени Эньян. Ему было пять лет. Он жил во дворце, приходившем в запустение. Однажды няня сказала ему:
– Когда-то у тебя было двадцать пять двоюродных братьев. Мы жили в мире. Но один за другим они все исчезли, никто так и не узнал, почему. Сегодня пришла твоя очередь, должен отправиться ты – иначе всех ждет смерть.
Тогда Эньян бежал. Согласно традиции самого высокого Bildungsroman[58] повествование начиналось с короткого нравоучительного фаблио:[59] в конце лесной тропинки на Эньяна напал Сфинкс.
– Вот отличный сандвич мне на закуску, – сказало галлюцинирующее животное. – Давненько я не видел в наших краях такого аппетитного мальчонку!
– О нет, Сфинкс! – вскричал Эньян, знавший Лакана[60] наизусть. – Подождем еще немного, ты должен следовать своему фатуму.
– Моему фатуму? – удивилось животное. – А зачем это? Ты, я гляжу, кривляка. Решения не знал никто и никогда. – Проникнувшись внезапным подозрением, Сфинкс добавил: – Быть может, оно случайно известно тебе?
– Кто знает… – ответил Эньян, лукаво улыбаясь.
– С виду ты фанфарон, но тем не менее ты нравишься мне, гнусный ублюдок, – продолжил вкрадчиво Сфинкс, – Сыграем в fair-play,[61] твое честолюбие облегчит тебе смерть; вот мой устный ультиматум.
Он взял лютню, набрал в легкие воздух и перебирая струны, запел:
– Это я, это я! – закричал Эньян.
Несуразное животное помрачнело.
– Ты так считаешь?
– Ну да, – сказал Эньян.
– Тогда ты, должно быть, прав, – промолвило животное огорченно.
Они долго молчали. В тарлатановой[62] лазури дышал Аквилон.[63]
– Я всегда говорил, что придет день и какой-нибудь мальчишка оглушит меня, – жалобно вздохнуло животное.
Оно готово было разрыдаться.
– Ладно, Сфинкс, заканчиваем, – сказал Эньян. В глубине души он даже сочувствовал животному, но все-таки добавил: – Если бы я не знал решения, то закончил бы у тебя в желудке. Но я знал, я победил, и согласно Закону, ты должен умереть. – Он погрозил пальцем, от чего сфинкс стал еще более робким. – рухни, подлый Сфинкс!
– О, – прошептало животное, – так ты хочешь моей смерти!
– That's right! – взвыл вдруг Эньян, сам не зная, почему он заговорил по-английски.
Он схватил палку и уложил животное на месте. Утратив весь свой апломб, оно исчезло в закрутившемся вихре – с жутким криком, в котором слышались одновременно и львиный рев, и кошачье мяуканье, и клекот коршуна, и страдание человека… Крик этот стоял в окрестностях почти три недели…
После такого недвусмысленного фаблио интрига развивалась ipso facto:[64] Эньян шел через всю страну, и по горам, и по долинам, входил под вечер в безвестные городишки, предлагал свою помощь каретникам, крестьянам, священнослужителям. Ему давали краюху хлеба, кусок сала, и он ел их, натирая чесноком. Он был голоден. Хотел пить. Он жил.
По мере того как Эньян взрослел, характер его утончался: юноша приспосабливался к жизни, знания его углублялись, видение жизни становилось все более острым, развивалось его Anschauung.[65] Он встречался с самыми разными людьми. Каждый принимал участие в его преобразовании, предлагал ему то работу, то кров, расширял его кругозор. Барышник обучал его своему ремеслу. Он был каменщиком и построил дом; работал он и наборщиком в типографии, основал даже свою газету.
Затем все больше стало давать о себе знать предначертание. С ним произошла череда сложных превращений, повторявшая точь-в-точь, тютелька в тютельку, за вычетом завершения, Сагу во всех ее подробностях, повествование развлекательное, но в то же время и нравоучительное, касающееся к тому же романа, который некогда послужил основой создания Песни трубадура, обретшей известность под авторством Гартмана;[66] Томас Манн, в свою очередь, трижды почерпнул в этом сюжете вдохновение.
В конце концов Эньян узнал, что его отцом был Великий Король по имени Вилигис (звали его чаще Вилло). Сибилла[67] испытывала к брату чувство настолько сестринское, что в итоге оно привело к кровосмешению (несмотря на смерть датского дога, вывшего у подножия кровати).[68] Через девять месяцев родился Эньян.
Совершив грех, Вилигис, прозванный Вилло, отправился искать себе кару, устремился на сарацин и легко нашел смерть, которой так жаждал.
Что же касается наследника престола, Эньяна, носившего в своей крови слишком безнравственную плазму, то мать несчастного, Сибилла, положила его в лодку, которая отплыла на север страны, в уголок, изобилующий всевозможными болотцами, переполненный ублюдками-убийцами, да к тому же идиотами (ибо потребление алкоголя на душу населения равно там, как говорят, приблизительно пяти мюидам[69] в год), неизвестными животными, наверняка хищными: поговаривали о драконе, «который мог бы затолкать е себя целый батальон», рассказывали все это на очаровательном наречии в местном кабачке, куда каждый ежевечерне, завершив дневные труды, направлял свои стопы, дабы опрокинуть кружку другую. Не будем излишне долго останавливаться ни на том, что здесь, все время стояла ночь, ни на том, что без конца моросил дождь, колючий и ледяной. Без труда понимаешь, что нужен был случай, из ряда вон выходящий (кое-кто сразу же узрел в этом перст Всемогущего – и наверняка последние не ошиблись, однако Повествование вынуждено предлагать иллюзию шага, по меньшей мере, полностью фатального; иначе зачем разглагольствовать?); повторяем: нужен был случай, из ряда вон выходящий, чтобы Эньян в обстановке столь сердечной оставался в живых восемнадцатью годами позже. Но не будем опережать события…
59
Пересказ анекдотического события в прозе или в стихах; народный жанр средневековой французской литературы.
66
Гартман фон Ауэ (вторая половина XII ст., между 1210–1220; по другим данным 1165–1210) – рыцарь (вассал) на службе у влиятельного рода фон Ауэ; придворный поэт, первым ввел в немецкую поэзию тему короля Артура и рыцарей Круглого стола; автор поэмы «Григорий столпник», прообразом и основой которой послужила старофранцузская стихотворная легенда «Жизнь святого Грегуара»; существует поэма того же содержания на среднеанглийском наречии.
67
Имена двух, последних совпадают с именами героев романа Т.Манна. Эньян в «Избраннике» – это Грегориус, или Григорс.
68
В романе «Избранник» Вилло убивает пса, «англо-ландскую собаку» (Перек изменил название породы опять-таки для того, чтобы избежать употребления гласной «е»): тот, оказавшись свидетелем прелюдии к порочной близости брата и сестры, начал выть и вой этот был ужасен.