Сперва нам показалось, что подойти к озеру можно только на том берегу, куда мы приехали. Но, внимательно изучив местность, мы заметили, что высокая трава со стороны леса недавно примята. Добрались мы туда с огромным трудом: почва была зыбкая и болотистая. Перед нами лежал плоский безлесный участок берега, грязь на нем была взрыта. Похоже на следы ног, но точно сказать невозможно.
— Тут что-то произошло, — уверенно проговорил Дерек. — И я не думаю, что Стефани шла тем же путем, что и мы. Склон чересчур крутой. По-моему, попасть на этот берег можно только одним способом…
— Через лес? — подсказала Анна.
— Точно.
Мы с группой полицейских из Орфеа стали прочесывать прилегающий лес и обнаружили сломанные ветки. Здесь кто-то прошел. На кусте висел клочок ткани.
— Возможно, лоскут майки, в которой Стефани была в понедельник, — сказал я Анне с Дереком, натягивая латексную перчатку и беря лоскут.
Судя по тому, что я видел в озере, на Стефани была только одна туфля. На правой ноге. Левую туфлю мы нашли в лесу, она зацепилась за корень.
— Значит, по лесу она бежала, — заключил Дерек, — спасалась от кого-то. Иначе бы остановилась и надела туфлю.
— И преследователь нагнал ее у озера и утопил, — добавила Анна.
— Да, Анна, наверняка ты права, — кивнул Дерек. — Но ведь не от пляжа же она сюда прибежала?
Отсюда до пляжа было больше пяти миль.
Двигаясь по лесу по ее следу, мы вышли на дорогу. Примерно в двухстах метрах от полицейских заграждений.
— Видимо, она вошла здесь, — сказал Дерек.
Поблизости мы заметили на обочине следы покрышек. Значит, преследователь был на машине.
В это время в Нью-Йорке
Мита Островски сидел в своем кабинете в редакции «Нью-Йорк литерари ревью» и наблюдал в окно за белкой, скакавшей по газону в сквере. Он давал телефонное интервью — на почти идеальном французском — какому-то мутному парижскому журналу интеллектуальной направленности, их интересовало его мнение касательно восприятия европейской литературы в Соединенных Штатах.
— Ну конечно! — жизнерадостно воскликнул Островски. — Если я на сегодняшний день один из самых влиятельных критиков в мире, то лишь потому, что в последние тридцать лет не ведаю снисхождения. Незыблемая дисциплина ума — вот мой секрет. Главное, не любить. Любовь — это слабость!
— Но некоторые злые языки утверждают, что все критики — несостоявшиеся писатели, — заметила заокеанская журналистка.
— Вздор, моя дорогая, — усмехнулся Островски. — Я никогда, подчеркиваю, никогда не встречал критика, который бы мечтал писать сам. Критики выше этого. Литература — искусство вторичное. Что такое писать? Писать — это составлять слова так, чтобы получались фразы. Этому можно научить даже мартышку!
— Какова же тогда роль критики?
— Устанавливать истину. Давать возможность массам отделять хорошее от ничтожного. Видите ли, только крохотная часть населения способна разобраться сама, что в самом деле хорошо, а что нет. А поскольку сейчас, к несчастью, все непременно желают судить обо всем на свете и, бывает, возносят до небес полное ничтожество, мы, критики, призваны навести какой-никакой порядок в этом балагане. Мы — полиция интеллектуальной истины. Вот и все.
Завершив интервью, Островски посидел в задумчивости. Как красиво он говорил! Как нетривиально! Какая блестящая аналогия: мартышка — писатель! В нескольких словах он описал закат человечества. Какое счастье, что мысль его столь быстра, а мозг работает на все сто!
В дверь его неприбранного кабинета без стука вошла усталая секретарша.
— Черт возьми, стучать надо, когда входите! — заорал Островски. — Вы что, не понимаете, чей это кабинет?
Он ненавидел эту женщину, она казалась ему унылой.
— Сегодняшняя почта, — сказала она, не удостоив его замечание ответом. И положила на стопку книг, ожидающих прочтения, одно-единственное письмо.
— И это все? — разочарованно спросил Островски.
— Все, — ответила секретарша, выходя и закрывая за собой дверь.
Как мало теперь приходит писем, просто беда! Работая в «Нью-Йорк таймс», он получал их целыми мешками. Восторженные читатели не пропускали ни одной его критической статьи, ни одной заметки. Но так было прежде, в незапамятные времена, в те золотые деньки, когда он был всемогущ. Сегодня ему больше не писали, его перестали узнавать на улице, зрители в театре больше не перешептывались, когда он проходил мимо, писатели не поджидали его у дома, чтобы вручить свою книгу, и не набрасывались на воскресное литературное приложение в надежде прочесть на нее рецензию. Сколько успешных карьер зиждилось на его статьях, сколько имен он уничтожил убийственными фразами! Он возносил на небеса, он повергал в прах. Но то было раньше. Теперь его уже почти никто не боялся. За его статьями следили только читатели «Нью-Йорк литерари ревью» — весьма почтенного, конечно, но с несравнимо меньшей аудиторией.