В то время, когда Амр захватил Александрию, был еще жив, если верить «Истории мудрецов» Ибн аль-Кифти (есть такие, кто в этом сомневается), престарелый Иоанн Филопон, неутомимый, как о том гласит его прекрасное прозвание, комментатор Аристотеля. Иоанн был христианином (принадлежал к христианскому братству филопонов[2]), но приверженцем Аристотеля, а посему с чрезвычайной легкостью впал в ересь. Он сочинил трактат «О единстве», в котором утверждал, будто три лица Троицы обладают единой природой, хотя и, как он говорил, в трех ипостасях. Даже для невежд был ясен монофизитский склад таких рассуждений, едва прикрытый аристотелевской фразеологией; в самом деле, Иоанн губил себя, можно сказать, безвозвратно, когда признавал в конце, что Христос обладает только божественной природой. Долгие годы он жил затворником, как и подобает еретику, занимаясь грамматикой и математикой, продолжая притом свой прилежный и непрестанный труд по комментированию Аристотеля.
Амр стал навещать старика; особенно восхищали мусульманина его аргументы против той невероятной путаницы, какую христиане нагородили вокруг Троицы. Он как будто бы продолжал (но с собеседником, который, как он чувствовал, был почти что на его стороне) жаркие споры, которые вел с патриархом Сирии. Христологический диспут манил его, а может, и развлекал, если судить по тому вопросу, какой он задал патриарху: когда Христос, которого христиане также считают богом, находился во чреве Марии, управлял ли он и оттуда миром, как подобает божеству? Почтенный иаковит, вынужденный защищаться, дал на этот вопрос слабый ответ, напомнив, что сам Бог (Отец) не выпускал бразды правления даже тогда, когда был занят всем хорошо известной беседой с Моисеем, которая продолжалась сорок дней и сорок ночей. (В исторической достоверности таковой беседы даже мусульманин Амр не мог усомниться, поскольку о ней рассказывает Пятикнижие — книга, священная и для него.) Но потом сам патриарх был вынужден признать, что в Пятикнижии нет никакого намека на Троицу; и попытался объяснить столь неудобную фигуру умолчания в такой истинной книге, приведя аргумент воистину о двух концах: дескать, было бы неосмотрительно говорить об этом во времена, когда народы, в пору своего детства, слишком тяготели к многобожию. (Неосторожное допущение, будто вера в Троицу таит в себе коварно прокравшийся политеизм.)
Очевидно, что у Амра была хорошая защита против подобных несообразностей: слова Пророка охраняли его. «У Бога нет сыновей, — говорил тот. — Если бы у Бога был сын, я бы первый ему поклонился». И еще: «Не говорите, будто в Боге есть Троица, он один» и тому подобное. Но легко представить себе, как он наслаждался аргументами Филопона, тем более что они исходили, так сказать, из лагеря противника. Неумолимая логика старика захватывала его. Очень скоро они с Иоанном стали неразлучны.
Наконец, однажды Иоанн решился затронуть в их обычной беседе тему, которая уже давно просилась на язык, но каждый раз откладывалась. «Ты опечатал, — сказал он, — все склады Александрии, и любой товар, какой ни есть в городе, по праву твой. Я не возражаю. Но есть вещи, которыми ни ты, ни твои люди не сможете воспользоваться: я хотел бы попросить тебя оставить их на месте».
Амр спросил, что это за вещи, и Иоанн ответил:
«Книги из царской сокровищницы. Вы завладели ими, но не сможете, я знаю, ими воспользоваться».
Амр, изумленный, спросил, кто собрал эти книги, и Иоанн начал рассказывать историю библиотеки.
Что за книги оставались к тому времени в Александрии и где они находились — предмет, требующий некоторых разъяснений. За триста пятьдесят лет до того Александрию захватила, но вскоре вновь потеряла царица Зенобия, арабка из Пальмиры, утверждавшая, будто происходит от Клеопатры. Когда римский император Аврелиан отвоевал у нее Александрию, оказалось, что квартал Брукион пострадал больше всего. Согласно Аммиану, который, может быть, преувеличивает, этот квартал был совершенно разрушен. Через пару десятилетий Диоклетиан подверг город самому настоящему грабежу. Мусею, который в первый период империи переживал отдельные, блистательные, периоды обновления, и даже не так давно ему вернули былую славу выдающиеся труды математика Диофанта, был, по всей видимости, причинен огромный вред. В 391 году, во время нападений на языческие храмы, был разрушен храм Сераписа. Последним из известных представителей Мусея стал Феон, отец Ипатии, которая изучала конические сечения и музыку и в 415 году была растерзана христианами, в своем невежестве считавшими ее занятия ересью. И совсем недавно, при Хосрове II, было десятилетие персидской оккупации, от которой с большим трудом Ираклий освободил город. Изменились, конечно же, и книги, и не только в том, что касалось содержания. То были уже не ломкие свитки былых времен, обрывки которых выбросили в мусор или погребли в песках, но изящные, прочные пергамены, сплетенные в толстые кодексы, кишащие ошибками, поскольку греческий язык все больше и больше забывался. И преобладали уже среди них сочинения Отцов церкви, акты Соборов, вообще всякого рода «священные писания».
Тем не менее Иоанн в своей страстной речи сократил дистанцию и в конечном итоге так представил воображению собеседника превратности этих книг, словно речь все еще шла о первоначальном собрании, составленном тысячу лет назад царем Птолемеем.
«Ты должен знать, — говорил Иоанн, — что Птолемей Филадельф, взойдя на престол, обратился к знаниям и стал весьма ученым человеком. Он разыскивал книги и приказывал, чтобы их доставали для него за любую цену; предлагал торговцам самые выгодные условия, чтобы те именно к нему привозили ценные свитки. Его повеления были исполнены, и вскорости собрание насчитывало (тут Иоанн озвучил цифру, которая не показалась собеседнику чрезмерной) пятьдесят четыре тысячи книг».
Тут Иоанн вспомнил о книге, невероятно популярной среди греческих писателей, которую многократно переписывали, пересказывали и всячески использовали как евреи, так и христиане: рассказ Аристея. И сам прибег к нему. А пересказав этот старый текст, продолжил так: «Когда царю об этом сообщили, он спросил Деметрия (Ибн аль-Кифти, передавший речь Иоанна, называет его Замира): “Думаешь, остались еще на земле книги, которых у нас нет?”
Деметрий ответил: “Да, их еще много в Индии, Персии, Грузии, Армении, Вавилонии и других краях”. Царь подивился услышанному и сказал: “Тогда продолжай искать”. И поиски продолжались вплоть до его смерти». (В этом арабском переложении мир предстает куда более обширным, а достижение цели — полного собрания всех существующих книг, куда более далеким, чем в оригинальном труде Аристея.)
«Так вот, эти книги, — тут Иоанн прервал свой рассказ и сразу перешел к заключению, — хранили все последующие властители и сберегли их до наших дней».
Амр понял, что Иоанн поведал ему нечто очень важное; какое-то время он помолчал, потом, обдумав ответ, сказал другу: «Я не могу распорядиться этими книгами без разрешения Омара. Могу лишь написать ему и рассказать необычайные вещи, которые ты мне поведал». Так он и поступил.
В среднем требовалось двенадцать дней плавания, чтобы доставить письмо из Александрии в Константинополь; немного дольше, имея в виду неблизкий путь по суше, оно шло до Месопотамии; столько же времени требовалось для того, чтобы доставить ответ. Так, около месяца судьба библиотеки зависела от ответа Омара, которого с трепетом ожидал не только Иоанн, но и сам эмир.
В эти дни ожидания Иоанн, с позволения Амра и в сопровождении неразлучного Филарета, еврейского врача, его ученика, автора трактата «О пульсациях» (многие ошибочно приписывали этот труд самому Иоанну) посетил библиотеку. Иоанн чувствовал, что для него это, возможно, последнее прощание, тем более грустное, что он увидел, какого состояния довели сам дом: опустевший, полуразрушенный, при входе — вооруженный отряд. Бродя между шкафами, он молча прикасался к пергаменам, прочесть которые уже не мог. Ориентируясь с помощью осязания, которое изощряется с угасанием зрения, он вынул один из манускриптов и протянул его Филарету. То было «Объяснение творения» Феодора Мопсуестийского, с которым Иоанн много лет назад ожесточенно спорил в семи книгах «О космогонии» — трактате, известном также и латинянам под названием «De opificio mundi» («О творении мира»). Вернулся в мыслях к своим возражениям и испытал от этого удовольствие. В очередной раз убедился, что был прав, утверждая тогда (как он и сейчас утверждал), что естествознание не противоречит библейскому рассказу о сотворении мира.