Вернувшись, он застал у себя Амра. Эмир давно дожидался, ему не терпелось задать вопрос, уже несколько дней его занимавший. Он попытался сформулировать этот вопрос как можно менее обидным образом. Произнес несколько вежливых фраз по поводу посещения библиотеки, куда, как он знал, Иоанн ходил утром. Наконец, приступил к делу.
«В твоем объяснении относительно книг, — сказал он, — ты уверял, будто они постоянно находились в царской сокровищнице, с далеких времен царя Птолемея и до наших дней. Но недавно один чиновник, грек, искренне примкнувший к нашему делу, пришел ко мне под большим секретом и заявил, что это неправда; напротив того, по его словам, все это наследие древних книг, о котором ты мне говорил, сгорело при пожаре Александрии, который устроил первый из римских императоров за много веков до рождения Пророка. А еще наш верный слуга утверждает, что в некоторых храмах Александрии еще хранятся полуобгоревшие шкафы, оставшиеся после того ужасного пожара».
Тут он умолк, заметив смятение своих собеседников. Но если бы он продолжал, то не сказал бы ничего, кроме того, что и так было ясно без лишних слов: его, если называть вещи своими именами, ввели в заблуждение, попросив спасти книги, на самом деле не столь ценные, как в том пытались уверить.
После короткого молчания, мучительного для всех троих, Иоанн предложил выйти из дома и попросил Филарета проводить их к храму Сераписа, точнее, к тому, что от него еще оставалось. Необычайная сила как будто вселилась в тело старика, ринувшегося в эту последнюю, нежданную битву, к которой он даже, кажется, невольно стремился. Место, куда все трое направились, когда-то было сердцем египетского квартала Ракотис. Здесь патриарх Феофил возглавлял верующих во Христа, когда они обрушились на храм Сераписа, роскошью уступавший, как уверял Аммиан, только Капитолию: мрамор, золото, алебастр, драгоценная слоновая кость — все разбивалось на куски, а пергамен, как выяснилось, отлично горел. Уже давно здесь царила тишина, квартал так и не оправился от всепожирающего пламени. Филарет, на лету уловивший цель Иоанна, подвел всех троих к armaria librorum (книжным шкафам). И первым заговорил. Филарет владел латынью, он прочел немало книг на этом языке, когда работал в Вивариуме, в Калабрии, в библиотеке, основанной Кассиодором (в атмосфере, более благоприятной для еврея, чем та, что царила в другом знаменитом западном центре, Севилье, — хотя и этот город ему хотелось посетить — где епископом был Исидор, автор трактата «Contra Iudaeos»[3]).
«Эти шкафы, — сказал он, цитируя пассаж из Павла Орозия, — опустошили люди нашего времени (exinanita а nostris hominibus nostris temporibus)».
Потом углубился в подробные объяснения, стараясь излагать как можно проще, так, чтобы Амр понял. Орозий, утверждал он, португальский историк, преданный святому Августину, отмечал, что посетил Серапион — и был потрясен видом этих жалких обломков — из-за одного места в рассуждении, включенном в рассказ о войне Юлия Цезаря в Александрии. И разъяснил, не оставляя места сомнениям, что речь не может идти о следах пожара времен Цезаря: и потому, что сохранившиеся следы относились к событиям, гораздо более близким (во времена Орозия еще живущим в памяти свидетелей), и потому, что Серапион — совсем не то, что царский квартал, где хранились драгоценные собрания Птолемеев. Тем самым, продолжал он, Орозий уличал в грубейшей ошибке Аммиана, самонадеянного, невесть откуда взявшегося сирийца, урожденного грека, взявшегося сочинять истории на изысканной латыни: копируя источники, которых не понимал, он дошел до того, что приписал Юлию Цезарю разгром Александрии и разрушение Серапиона.
Амр с восхищением слушал ясные, четкие речи еврея, столь отличные от пустопорожних наветов ретивого доносителя. Тем временем Филарет, которому редко доводилось распространяться на любимую тему, а потому он и не собирался ограничивать себя, приводил сведения, все более детальные. Сказал, что сам видел, путешествуя по Западу, несколько списков с «Историй» Орозия, и обнаружил, что в месте, где Орозий говорит о книгах, случайно оказавшихся поблизости от порта (proximis forte aedibus condita), а потому сгоревших, когда Цезарь приказал поджечь корабли, в одних кодексах значилось число сорок тысяч, а в других — четыреста тысяч. То же самое — у Авла Геллия, который касался этого эпизода в прихотливой главке своих «Аттических ночей», посвященной древним библиотекам: одни списки называли цифру семьдесят тысяч, другие — семьсот тысяч. В пылу доказательств забыв о том, что Амр мало знаком с сутью вопроса, который он так подробно излагал, Филарет прибег к последнему, решающему аргументу. Орозий, продолжал он, всего лишь воспроизвел безусловно достоверный рассказ Тита Ливия, историка, жившего во времена Цезаря и Августа, чей труд, в полном его объеме, занимал почти сто пятьдесят свитков. Стало быть, достаточно найти книгу Ливия о войне в Александрии, и сразу станет ясно, написал ли Орозий сорок или четыреста тысяч. Но как раз эта книга Ливия и пропала бесследно (может быть, во всем мире ни у кого не сохранилось полного Тита Ливия).
Но решение пришло к нему внезапно, в один прекрасный день, когда он читал Сенеку, трактат «О спокойствии души». Там стоик, чья мудрость часто граничит с безумием, в длинном рассуждении обрушивался на манию богачей из чистого хвастовства собирать у себя в домах тысячи книг; засим следовали слова, которые Филарету, когда он их прочел, показались подлинным откровением:
Чему служат несметные книги и целые собрания, когда их владельцу на протяжении жизни едва удается прочесть заглавия? В Александрии сгорело сорок тысяч свитков. И вот, многих восхищает столь блестящее доказательство царственного обилия (pulcherrimum regiae opulentiae monumentum), даже и Ливия, который говорит, что эти свитки — великолепный плод изысканного вкуса и неусыпных забот властителей (qiu elegantiae regum curaeque egregium id opus ait fuisse).
Ничего подобного, — возражал Сенека в своем трактате, — какая тут изысканность, какие заботы: роскошь во имя культуры, даже и не культуры вовсе, ибо книги эти доставались «не для учения, но для выставления напоказ». Орозий, заключил торжествующий Филарет, прочел и перефразировал то же место из Ливия, на какое обратил внимание Сенека, ведь оба определяли свитки одними и теми же словами: «singulare profecto monumentum studii curaeque maiorum» («весьма полезный памятник величайших стараний и забот»). Значит, и Орозий, как Сенека, прочел у Ливия число quadraginta milia librorum — «сорок тысяч свитков».
Амр уже потерял нить страстно излагаемых доводов и перестал слушать упорно стоящего на своем оратора. Иоанн знаком показал Филарету, что этого довольно. На обратном пути никто не возвращался больше к неисчерпаемой теме.
Дни проходили в ожидании ответа Омара. Амр столь же регулярно продолжал посещать своих ученых друзей. И все же, хотя араб и старался выказывать сердечность, им чудилось, будто он не так искренен в своей любезности, как раньше. Какая-то тень встала между ними, и однажды Иоанн попытался рассеять ее.
«Мне кажется, — сказал он, — что тебя не до конца убедили объяснения моего любезного Филарета. Позволь же мне вернуться к теме, которая, как ты понимаешь, для нас дороже нашей собственной жизни».
Амр с готовностью согласился с тем, что Иоанн, как говорится, прочел его мысли, и охотно поделился своими сомнениями: ведь так или иначе запутанное расследование Филарета обнаружило, что во время войны, развязанной Цезарем в Александрии, погибло сорок тысяч книжных свитков.
«Мы тоже, — мягко ответствовал Иоанн, — часто спрашивали себя, о каких книгах идет речь. Но вынуждены были только сетовать на молчание историков. Представь себе: даже Аппиан, родившийся и живший здесь, в Александрии, в счастливые времена императора Адриана, ни словом не упоминает пожар в Мусее, когда в своих “Гражданских войнах” повествует о боях в Александрии. Аналогично — Афиней, тоже египтянин, чьи нескончаемые книги — кладезь сведений, почерпнутых из тысяч трудов (среди них даже написанный Птолемеем по прозванию Фискон о царском квартале Александрии). Только Кассий Дион, бывший в свое время свидетелем безумной угрозы Каракаллы — тот собирался сжечь Мусей, чтобы отомстить за Александра Великого, которого (как он думал) отравил Аристотель, — сообщает что-то определенное. В самом деле, он утверждает, будто во время пожара сгорели арсенал и склады зерна и книг».
3
«De fide catholica ex Veteri et Novo Testamento contra Iudaeos…» («О кафолической вере из Ветхого и Нового Заветов против иудеев…»)