Более всего, как кажется, противоречит рассказу Страбона факт, приведенный Афинеем в начале «Пирующих мудрецов». К сожалению, в данном случае мы располагаем не полным текстом, а кратким изложением, в котором, по подсчетам, исходный текст сокращен в среднем на 40 процентов. Передавая достопамятные беседы, имевшие место в доме его друга и покровителя, римского всадника Ливия Ларенсия, Афиней тотчас же сообщает читателям о самом ценном достоянии этого богатейшего римлянина: неисчислимой библиотеке, «располагающей, — как он пишет, — старинными греческими свитками, которых было у него больше, нежели у тех, кем восхищаются за количество книг». Затем он приводит перечень этих прославленных владельцев библиотек:
Поликрат Самосский и Писистрат, тиран Афинский; Эвклид, тоже афинянин, и Никократ с Кипра; кроме того, царь Пергама, поэт Еврипид, философ Аристотель; и Теофраст, и Нелей, который хранил книги двух последних; у оного Нелея мой царь Птолемей, по прозванию Филадельф, приобрел все книги и перевез их в прекрасную Александрию вместе с теми, что происходили из Афин и с Родоса. (I. ЗА)
Моро отметил, что «здесь Афиней говорит о людях, собиравших книги и владевших крупными библиотеками», а потому «в данном контексте указание на то, что Нелей продал книги Аристотеля, должно относиться к книгам, которые Аристотель приобрел для своей библиотеки», не обязательно к тем, которые он сам написал («Der Aristotelismus bei den Griechen», I, Берлин, 1973, p. 13, сноска 29). На основании этого сообщения и интерпретации Моро говорилось (см. ранее, глава VI) об «обмане» Нелея, который продал посланцам Птолемея именно такие «книги Аристотеля».
По всей вероятности, — продолжает Моро, — Нелей большей частью продал Филадельфу не книги Аристотеля, а книги, которые собрали Аристотель и Теофраст. Мы не знаем, были ли в их числе списки с произведений того и другого философа. Мы знаем только, что среди книг, которые Нелей оставил себе, произведения Аристотеля были. Возможно, и Нелея затронула мания собирать произведения Аристотеля, охватившая александрийских коллекционеров. /…/
Через полвека после смерти Аристотеля, — заключает он, — по меньшей мере четыре города в греческом мире располагали основополагающими творениями философа: Скепсис в Троаде, Александрия, Родос, где продолжалась традиция, заложенная Евдемом; и определенно также Афины, ибо совершенно немыслимо, чтобы после отъезда Нелея у перипатетиков не осталось списков с наиболее важных сочинений Аристотеля. (pp. 13-16)
Любопытно, однако, отметить, что, указывая сочинения Аристотеля, следы которых обнаруживаются в трудах александрийских ученых, Моро перечисляет — помимо выдержек из работ по зоологии, взятых из Аристофана Византийского, — «Список Олимпийских игр», «Дидаскалии», «Политику» и, с некоторыми оговорками, «Поэтику» (p. 15, сноска 36). Не так-то много по сравнению с корпусом текстов, о которых сохранились сведения.
В действительности, занимаясь столь тонким вопросом (нимало не проясненным находкой папируса Филодема «Против софистов», полного лакун), нельзя упускать из виду, вследствие их первостепенной важности, недвусмысленные указания Страбона/Тиранниона и Плутарха на серьезнейший вред, который отступничество Нелея причинило школе Аристотеля. Оба тесно связывают застой и приверженность к общим местам, в какие впали философские труды перипатетиков, с пресловутой историей Нелея.
Ученые-эллинисты составили представление об аристотелевской мысли прежде всего на основании диалогов (Э. Биньоне), и косвенным образом через Теофраста (Н. Flashar «Die Pholosophie der Antike», III, Basel 1983, p. 191). В эллинистическую эпоху, разумеется, имелись в обращении какие-то редакции и переработки основных трактатов. Легко представить себе, на какой научной основе они фабриковались. Они были выведены из обихода с появлением критического издания Андроника (оно должно было оттеснить и афинское издание злополучного Апелликонта, и римские пиратские копии, так огорчавшие Тиранниона). Вот почему только в середине II века нашей эры — с Аспасием, Аттиком, Александром Афродисийским — возобновляется творческое освоение Аристотеля и его толкование. Такое возрождение интереса предполагает окончательное издание: именно издание Андроника (О. Gigon «Cicero und Aristoteles», «Hermes», 1959, P. 144).
Контраргумент мы находим у Цицерона. Во всем своем творчестве Цицерон выказывает знание лишь диалогов Аристотеля. Но вдруг в «De finibus» («О пределах блага и зла»), работу, написанную в первые Месяцы 45 г. до н.э., вторгается, в развитие темы пятой книги, краткое ученое изложение этической мысли Аристотеля и Теофраста (V, 9-14). Развитие довольно-таки голословное, которое легко можно оценить как «quam non apte et quam inutiliter interponatur» («весьма несвязно и не к месту включенное»), как выразился Й. Мадвиг в комментариях к «De finibus» (Копенгаген, 1838, 1876, p. 839). В развитии этой темы фигурирует первое сохранившееся упоминание о «Никомаховой этике», труде, автором которого Цицерон вроде бы считает самого Никомаха, сына Аристотеля («non video cur поп potuerit patri similis esse filius» — «не вижу, почему бы сын не мог быть подобным отцу»). Это тоже указывает на еще не сложившуюся традицию.
Обоснованность рассказа Страбона, таким образом, подтверждается, несмотря на волны скептицизма, которые периодически обрушиваются на него. Рассказ этот основывается на сведениях из первых рук, почерпнутых из источника, знакомого с историей книг и библиотек и с соответствующей терминологией. Если мы, в заключение, вновь обратимся к началу рассказа («Нелей получил в наследство /намек на статью завещания, процитированную Диогеном/ библиотеку Теофраста, включавшую также и библиотеку Аристотеля»), то сможем отметить, что термины подобраны точно и со знанием дела: как явствует из Афинея (I, ЗА), Нелей в самом деле получил в свое распоряжение две «личные библиотеки» двух великих ученых, куда входили в огромном количестве также и книги, ими приобретенные. Выражение, которое использует Страбон, описывает именно такое положение вещей.
Если же, наподобие китайских шкатулок, библиотека Теофраста содержала в себе библиотеку Аристотеля, а библиотека Нелея (тоже, вероятно, ученого) содержала обе эти библиотеки, это означает, что подобная прямая личная передача книг от одного ученого к другому была в порядке вещей. Лишь с перенесением аристотелевской «модели» в Александрию, в контекст наследующей фараонам Птолемеевской монархии, книги становятся «царскими», и фигура «царя» заслоняет, с этой точки зрения, фигуру ученого.
13
Библиотечная Вульгата
Краткий рассказ Геллия, даже если отсечь от него «хвост», приставленный, вероятно, другими и в другую эпоху, представляет собой прекрасный пример того, как легко библиотека становится предметом фантазий и высокоученых выдумок. Геллий в самом деле считает достойной доверия басню об очень древней публичной библиотеке в Афинах, основанной Писистратом (эта выдумка основывалась на предании, согласно которому Писистрат собрал книги Гомера), пополнявшейся в последующие годы, похищенной и вывезенной в Персию Ксерксом, возвращенной в Афины Селевком (ему, несомненно, пристало исправить зло, содеянное Ксерксом, ибо он завладел Вавилоном через пару веков после захватчика). Правда, из армянского предания, известного Марибасу (он жил во II в. до н.э.), возникает диаметрально противоположный образ Селевка: «став царем, он повелел сжечь все книги на свете, чтобы счет времени начинался с него».