К слову, полнота не была безобразной, немного фитнеса было бы достаточно, чтобы прийти в форму, но Наденькин бунт был страшен в своей несокрушимости: время приват-занятий с учениками сократилось вдвое, дополнительные часы в школе при Консерватории, где она преподавала, стали недоступны (Наденькина популярность как педагога взлетела до небес, но ей было всё равно), у кабинетного рояля появились соседи – два страшенных, по определению мамы, тренажёра, от которых Наденька умрёт, ей же противопоказаны нагрузки!
Не умерла. Зато аритмия исчезла. Ну, почти исчезла. То ли лекарства помогли, то ли тренажёры, то ли просто выросла и выправилась, как говорили доктора.
Любовь застала её врасплох и оказалась худшим из зол: Васька был безалаберно-влюбчивым, как все артисты, и Наденька изводилась от ревности. Они познакомились в августе, а сейчас уже почти апрель, и – ничего. То есть, всё по-прежнему. То есть, так же, как в августе. Надя удивлялась и ждала чего-то.
Васька тоже удивлялся и ждал. И не понимал, почему он таскается за этой недотрогой, другая бы давно… А эта только целовать себя разрешает. Васька и целовал, обмирая от мысли, что когда-нибудь…
«Чёрт! Чёрт! Чёрт! Сколько ещё мучиться? Женюсь, и тогда пусть попробует отказать!» – думал Васька, вполуха слушая Ирочку и оглядываясь на Надю, которая шла последней, в пределах видимости, но могла бы и догнать.
А она не догоняла.
Где-то впереди, она помнила, можно свернуть, доехать до дачного посёлка, а там полкилометра до шоссе и автобус на Гжель, на нём она и уедет, а остальные пусть идут на Синеозеро без неё. Им весело: Гордей с Лосем наговориться не могут, трещат как две кумушки, Васька с Ирочкой миленько беседуют, а она, Надя, лишняя.
Надя отстала. Васька оглядывался, и это её раздражало. Уходя – уходи. А он всё время возвращался и спрашивал: «У тебя всё окейно?». Окейнее не бывает… – «Да всё нормально, просто хочу послушать тишину».
Снежная крупа сменилась густыми хлопьями, лыжню завалило за каких-то полчаса. Лыжи шли мягко, ледяные жёсткие жёлобы превратились в рельсы, по которым группа помчалась как на пожар. Надя дождалась очередного Васькиного визита и вместо очередного «окей» сказала, что он бегает туда-сюда восьмёрками, как собака, и от него мельтешит в голове. Васька обиделся, перестал «мельтешить» и только оглядывался.
Вот и поворот! Надя свернула и помчалась. В голове и правда мельтешило, наверное, от бега. Справа потянулись заборы, замелькали крыши летних дач с заколоченными окнами. Навалилась тяжёлая усталость. Это оттого, что шла слишком быстро, надо просто перейти на шаг и отдохнуть, успокаивала себя Надя. И боялась: так всегда начинался приступ. Весь этот день она переживала, и обижалась, и думала о неприятном. Вот и результат. Не хватало только свалиться без памяти…
Чтобы отвлечься, она стала разглядывать заборы: железные, из профильного листа, вычурные, с завитушками и кирпичными столбиками, дощатые сплошные, дощатые покосившиеся, штакетник… Где-то впереди ширкала пила. Странно, дыма нет, и следов на тропинке нет, она давно уже едет по нетронутому снегу.
У калитки со сбитым замком, криво висевшим на единственной петле, стояли знакомые санки. Тобагган! Но что здесь делает Иван Мунтяну?
Надя протиснулась в калитку, открытую наполовину из-за заледеневшего снега, и въехала во двор.
– Вань! Ты где?
Ширканье пилы прекратилось. От наступившей тишины зазвенело в ушах.
Часть 20
Старая знакомая
– Вань, это ты? Ты где? Я Надя! Надя Рыбальченко… то есть, Жемаева, из группы Гордеева.
Надя обошла дом, и глазам предстало жуткое зрелище: Иван пилил вишнёвые деревья, три деревца лежали на снегу, белея свежими спилами, а Иван примеривался к четвёртому.
– А, старая знакомая… Молодая, то есть, – Иван улыбнулся, показав белые крепкие зубы. – Не переживай. У них вишен много, целый сад. А на вишнёвой щепе мяско знаешь какое вкусное? Поехали, угощу. Заодно и довезти поможешь. Метёт, понимаешь, в глаза лепит, сани тяжёлые… Сзади подержишь, вдвоём за час довезём. Или ты с дружками своими? Тогда прощевай, мне сегодня гости не нужны, работы много. И погода эта чёртова, метель эта… К теплу, однако. Оттепель будет.
Иван прошёлся топориком по стволу, обрубая ветки. Вытер потный лоб, улыбнулся извинительно. Наде стало стыдно: им с Маритой нелегко приходится, за охрану лагеря им только летом заплатят, да за окно разбитое удержат. Вот они и выживают, как могут. А у дачников денег куры не клюют, дом металлочерепицей крыт, окошки с резными ставнями. Им печку топить не надо, в тепле живут, в московской квартире, а на дачу летом отдыхать приезжают.