– Дай попробовать, – Надя отобрала у Ивана топор, махнула – и топор улетел в снег. Иван шагнул в сугроб, вытащил топор, протянул Наде:
– Давай, покажу. Топор вот так держи. Крепче. А теперь руби, размахнись посильнее!
Ветки оказались крепкими, узластыми, и Надя быстро устала, не продержалась и пяти минут. В глазах темнело, и было муторно. Иван забрал у неё топор, который замелькал в его руке как пёрышко.
– Мастер! – восхитилась Надя. И вздохнула. Ей было жалко вишен. Весной хозяева приедут, а вместо сада – пенёчки торчат. Плакать, наверное, будут. Надя бы точно заплакала.
От Ивана не укрылся её вздох
– Не переживай ты так. Я у них три дерева срубил, три оставил. И поросль, смотри сколько, весной вырастет. Вишенье – оно быстро растёт. А деревья эти старые, простояли бы года два и сами упали. Не переживай, – утешал Иван.
Надо же, утешает… Знает, что я его осуждаю, и утешает, и извиняется. А на что им с Маритой жить? Ни дома, ни семьи, детдомовские оба. Как ни придёшь – работают, никто ведь за них не сделает. Растут от людей на отшибе, как два деревца-самосевки. Никто не пожалеет, не поможет, не подскажет…
Надя собрала ветки, связала бечёвкой, брошенной ей Иваном. Вдвоём они оттащили полешки к санкам.
– Я повезу, а ты сзади посматривай.
Ему нравилась эта рыженькая Надя. Налетела на него коршуном за чужие вишни, теперь вот помогает… Загадочная женская душа. Топор у неё в сугроб улетел, в руках не удержала. И бледная, и дышит тяжело. Помощница из неё никакая, он просто хотел пригласить её в гости, напоить чаем. Негоже такой ладненькой да приглядненькой одной кататься. Места здесь глухие, дачи стоят заколоченные. Посидит с Маритой, чайком побалуется, потом он проводит её до станции. Он же не зверь какой… А хозяину этой дачи вишни больше не нужны, и ничего уже не нужно, лежит себе в новом лагерном корпусе, в стылой от мороза спальне с заиндевелыми окнами, и ждёт… вишнёвого дымка. Иван усмехнулся.
И тут Надя всхлипнула и повалилась в снег. Иван подхватил её, чертыхнулся – мешали лыжи, и он их с неё снял. Уложил на санки, расстегнул штормовку, приложил ухо к груди и выдохнул наконец воздух, который застрял внутри и никак не выдыхался: живая! Дул ей в лицо, сдёрнул лыжную шапочку и тёр ладонями уши, хлопал по щекам. Щёки были бледными, лицо – странно белое и странно красивое – напоминало сказку о мёртвой царевне и семи богатырях. Только это не сказка, это жизнь. Иван гладил Надю по рыжим волосам, по безжизненному лицу, говорил ласковые слова, но Надя не отзывалась, и дышать стала реже. И Иван не выдержал, завыл по-звериному, как тогда, с Лерой, когда она попросила подержать её за руку…
Медленная метель
Оглянувшись в очередной раз и не увидев Надю, Васька не стал возвращаться, упрямо шёл за Ирочкой. Точнее, заставлял себя идти. Надя сегодня не в настроении, и на привале молчала, и идёт позади всех… Ждёт, что он за ней вернётся, а он не будет возвращаться. Зачем? Чтобы услышать, что он как собака и бегает восьмёрками? Да ни за что! Васька развернулся прыжком и рысью побежал обратно. Медленная красивая метель сменилась ледяным порывистым ветром, глаза секло колючей снежной крупкой, Васька всё время жмурился и проскочил ведущую к дачам тропку, на которую свернула Надя.
Потом сообразил, что бежит уже довольно долго, а Надю он видел минут пять назад. Пока соображал, пока возвращался, прошло минут двадцать. Вот крапива эта Надька! Ни на кого посмотреть нельзя, и разговаривать ни с кем нельзя, сразу обижается. Он тоже хорош, весь поход с этой Ирочкой пролялякал… Васька мысленно попросил у Нади прощения и пообещал в Надином присутствии не общаться ни с кем из женского пола. А без неё можно. В смысле, общаться.
Но какова! Другая бы высказала всё в лицо, а эта взяла и слиняла, общайся с Ирочкой, никто не мешает. Эта самая Ирочка ему уже изрядно надоела, с ней Васька чувствовал себя никем, а с Надей – человеком себя чувствовал. Ирочка смотрела покровительственно, Надя смотрела с интересом, с Ирочкой они полдня проговорили о современном кино (о театре Ваське хотелось, но Ирочка умело переводила разговор на «синема»), а с Надей говорили о чём угодно, обо всём, и им обоим было интересно. А ещё она смотрела на него так, что внутри у Васьки становилось щекотно. А ещё она никогда не называла его Васькой-гитлером. И усы не просила сбрить, хотя Наде они не нравились, Васька знал.
Бог всё-таки есть, он молодой, и не понаслышке знает о любви. Именно бог свёл их двоих в том давнем походе, когда Надя выдохлась, а Васька, сгибаясь под двумя рюкзаками, учил её правильно дышать, и Надя послушно дышала, как он велел. Она оказалась способной ученицей, и Васька многому её научил: артикуляции, языку жестов и языку мимики, и пластике движений, а Надя научила его французскому. Васька выучил тридцать слов, но зато с парижским произношением (прононсом), чем страшно гордился.