— Посуду-то не бей, директор! — смеется мать. — Небось, загордишься теперь, в автомобиле начнешь ездить, не дай бог, пузо отрастишь!..
Они дружно хохочут, а я смотрю в окно. Опять этот противный рыжий кот крадется за воробьем. Сейчас я пульну в него коркой и пойду на улицу. Все равно уж дяде Феде теперь не до меня и играть мы с ним не будем.
Торгсин
Когда в Москве на Сретенке открылся торгсиновский магазин, мы вчетвером сразу же после уроков побежали смотреть, что это такое. Повсюду только и говорили, что про торгсин. Будто бы там полно любых товаров — покупай что хочешь!
Народу в торгсине было полным-полно. Все ходили от прилавка к прилавку и рассматривали неправдоподобные товары: белую, как пудра, муку, нежно-розовую вареную колбасу, настоящие «эклеры» и «наполеоны», нарядные конфеты в золотых бумажках.
Люди забыли, как все это выглядит. Была карточная система, и продукты выдавались по карточкам. В магазинах просто так, то есть на деньги, можно было купить только спички, пуговицы и еще какую-то мелочь. Все же остальное выдавалось по карточкам и ордерам. Ты заранее подавал заявление в местком, и тебе выдавали ордер — на пальто, платье, обувь, а также на алюминиевые тазы и кастрюли. Объявление о полученных ордерах вывешивалось рядом со стенной газетой.
«Получены ордера:
Галоши мальчиковые · · · · · 6 пар
Трико дамское · · · · · · · · 2 пары
Башмаки парусиновые н/резин.
подм. · · · · · · · · · · 8 пар
Заявления подавать в местком».
Долгожданные башмаки, которые я получила по маминому ордеру, были матерчатые, высокие, будто для фигурного катания. Зашнуровывались они, как мужские штиблеты, на черные железные крючки. Башмаки были в общем-то ничего, довольно крепкие, но неудобного цвета — белые. Я и покрасила их тушью, а сверху еще и гуталином. Потом подкоротила — получилось вполне прилично. Всю осень они меня спасали.
В торгсине башмаки и туфли были самых различных цветов и фасонов: коричневые с рантом, лакированные лодочки на французском каблуке рюмочкой, бежевые, резные — и все красивые, нарядные, сияющие мягкой, как шелк, кожей.
Из обувного отдела мы пошли в кондитерский и стали рассматривать сначала пирожные, выставленные на витрине, а потом симпатичного старичка в каракулевой шапке. Зажмурившись от удовольствия, он ел тут же, у прилавка, необыкновенной красоты «корзиночку» с кремом.
— Вот как жили раньше, дети! — сказал он, доев пирожное и вытирая измазанные кремом усы. — Не то что сейчас. Сказка!
— Не сори на пол, сказочник! — зло сказала ему женщина, когда старичок, облизнув кружевную бумажную салфеточку, смял ее и бросил под ноги. — Твоя сказка известная: нам — корочку, а тебе — икорочку, — добавила она. — Буржуй недорезанный!
— И зачем только эти торгсины открыли? — вздохнула другая. — Только людей расстраивают!
— Правда, ребята, зачем их открыли? — возмутился Севка.
— Дурак ты, Севка, — строго сказала Юля. — Ведь сюда несут золото, а золото знаешь как нужно? Ведь мы строим — у нас же своих машин пока мало, мы их у иностранцев покупаем. А на что покупаем? На золото! Вот соберем побольше этого золота, накупим каких надо машин, потом построим свои заводы и фабрики и будем выпускать все, что захотим. Во всех магазинах будет тогда, как сейчас в торгсине. Что ж ты, не можешь потерпеть одну пятилетку?!
— Верно, Юлька! Я забыл, — сказал, смутившись, Севка. — Мы потерпим.
— А старик не сообразил, — сказала Юля. — «Наполеон»-то ведь больше «корзиночки». Я бы взяла «наполеон».
Мы стали каждый день играть в такую игру: приходили в торгсин и покупали себе кто что хочет. Сначала выбирали одежду, потом обувь, а под конец еду. У каждого были свои любимые джемперы, туфли, пирожные, и только Севка Плещеев не покупал ничего — ни башмаков, ни джемперов, ни пирожных. Все свои деньги он тратил на фотоаппарат в красивом кожаном футляре.
Он прямо бредил этим аппаратом день и ночь. Несколько раз, напустив на себя рассеянно-солидный вид, он приценивался, просил показать ему аппарат и даже трогал и вертел его, проверяя, как он говорил, фокус.
Севку в конце концов запомнили, и, как он ни изловчался, продавец перестал показывать ему аппарат, и уже без церемоний говорил: