Вокруг стояли владельцы золота. Но сдавали они его по-разному. Те, кто протягивал в окошечко коронку от зуба, обручальное кольцо или крестик, с гордостью говорили старику с лупой:
— Это настоящее золото!
Те же, что отдавали десятирублевки или толстые браслеты, говорили по-другому:
— Тут вот кое-какое золотишко — прикиньте, пожалуйста.
Старик относился ко всему совершенно безразлично. Он брал в руки все эти вещи без всякого интереса, разглядывал и, повертев немного, клал на железный брусочек размером чуть побольше нашего. Потом, безжалостно пиликнув напильником по брошке или кольцу, доставал из небольшого пузырька стеклянную палочку и капал на зачищенное место какой-то жидкостью. Севка сказал нам шепотом, что это кислота, — если не золото, металл потемнеет. Рассмотрев смоченное место, старик бросал вещь на весы.
— Это придется убрать, — говорил он, бесчувственно тыча пинцетом в прекрасные, сверкающие разноцветными огнями камни большой брошки.
— Но это же рубины, а вон те, что в лепесточках, настоящий хризолит! — задыхаясь от возмущения, говорил толстый владелец брошки.
— А я разве говорю, что стекло? Возьмите. Мы принимаем без камней. Что у вас? — без паузы обращался он к следующему.
Гражданин соглашался и, трагически махнув рукой, отдавал брошь.
Через секунду брошку нельзя было узнать. Плоскогубцы старика безжалостно сплющивали выпуклую веточку — и рубиновые капельки драгоценных камней сыпались на стол, как простой горох. Оголенную и подурневшую брошку клали на весы, а гражданин переходил к следующему окошечку получать свои боны, то есть торгсиновские «деньги».
Все, оказывается, было очень просто: ты сдавал золото, его брали, взвешивали и — получай деньги!
И все-таки чем ближе подвигалась наша очередь, тем больше мы волновались. Сразу возникла масса проблем: куда, например, лучше положить деньги? Ведь у нас была не пятиграммовая коронка от зуба и даже не десятирублевки. В нашем бруске, наверное, граммов пятьсот, не меньше! В Юлин портфель класть рискованно. И потом — где продержать такую уйму денег до завтрашнего утра?
Мы стали совещаться и так увлеклись, что не сразу услышали, как старичок, приняв золото у стоявшей впереди нас тетеньки, постучал пинцетом по прилавку, спрашивая, что у нас.
Севка замешкался и никак не мог открыть портфель, а открыв, долго вытаскивал завалившийся за книжки брусок. Наконец, он извлек его, вытащил из газеты и, встав на цыпочки, протянул старику ярко блеснувший брусок.
Мы притихли, а в очереди, наоборот, зашумели. Кто-то, покинув свои места в очереди, подошел поближе, чтобы рассмотреть такой необычный кусок золота, кто-то стал нас расспрашивать, ахать и охать, а кто-то сказал, что дуракам всегда счастье.
В этой суматохе нас совсем оттерли от окошка, и мы не увидели, как рассерженный старичок высунулся из него против обыкновения чуть ли не до половины груди.
— Чей это слиток? — спросил он громко. (Оказывается, мы неправильно называли: не брусок, а слиток!).
Что было сил, мы заорали хором на весь Торгсин: — «Наш!», «Наш!» и, с трудом расталкивая взрослых, стали протискиваться обратно к окошку.
Около нас моментально очутился милиционер.
— В чем дело? Почему вы безобразничаете? — строго спросил он.
— Мы не безобразничаем, — сказал вспотевший Севка. — Мы сдали слиток, — уже вполне профессионально выразился он.
— Какой еще слиток? — совсем уже строго спросил милиционер.
— Золотой, — терпеливо сказал Севка. — Мы его нашли. Под полом. То есть не совсем мы, а…
Мы так путанно, так неправдоподобно все объясняли, что и сами перестали верить, что брусок наш.
— Это наш брусок, честное пионерское, — сказал Севка неискренним голосом.
— Ладно, ладно, там разберемся, — сказал милиционер и повел нас за перегородку.
— Теперь они там попляшут! — сказал нам вслед тот же голос, что говорил про дураков. — Улыбнется им золотишко!
Мы не пробыли за перегородкой и пяти минут. Подавленные вернулись мы в общую комнату и молча направились мимо очереди к выходу.
— Надо было распилить на кусочки, а не тащить все сразу, олухи! Тогда бы не отобрали! — прошипел все тот же голос.
Удивленные, мы остановились и, посмотрев на шипевшего, наверняка бывшего буржуя, а потом друг на друга, поняли, что они не знают того, что стало известно нам за перегородкой, того, что брусок железный.
И тут на нас напал дикий хохот. Кругом недоумевали — в чем дело, почему мы смеемся? Тогда Севка, пересилив себя и утерев от слез глаза, сказал абсолютно серьезно: