— Здесь нельзя.
Она обернулась. В дверях стояли Захир с сыном.
— Простите, — пролепетала Фрея. — Я ошиблась дверью.
Хозяин ничего не ответил, только воззрился на нее в упор.
— Я увидела Алекс… — Фрея показала на фотографию и пристыженно умолкла, словно ее поймали на воровстве. Тоже самое она чувствовала и в тот день, когда…
— Уборная — соседняя дверь.
— Конечно. Я не хотела… — Она замолчала, не зная, как выразиться. Врываться? Подглядывать? Совать нос не в свое дело? Фрея чуть не плакала. — Ей было хорошо здесь? — вырвалось вдруг у нее. — Алекс то есть. Она мне писала незадолго до смерти… и очень тепло отзывалась об этом месте и о людях. Как будто она была счастлива. Это так? Она умерла счастливой?
Захир по-прежнему невозмутимо смотрел на нее.
— Здесь нельзя, — повторил он. — Ходи в соседнюю дверь.
Фрея едва не вспылила. Ей захотелось крикнуть: «У меня сестра умерла, а ты заставляешь меня пить чай и не даешь даже на фотографию посмотреть!»
И все же она промолчала, понимая, что в равной степени злится на себя — за то, что причинила Алекс, за то, что бросила ее в трудную минуту, за все сразу. Она напоследок оглянулась на фото и вышла во двор.
— Мне больше не нужно в уборную, — тихо сказала Фрея. — Я приехала из-за сестры. Отвезите меня к ней…
Захир некоторое время бесстрастно смотрел на нее, потом кивнул и закрыл злосчастную дверь. Он отправил сынишку на кухню и вернулся проводить Фрею к машине. На обратном пути в Мут никто из них не проронил ни слова.
Каир
Проснулся Флин чуть ли не в полдень. Он лежал на диване одетый; голова трещала, во рту пересохло, словно туда натолкали мела. На один кошмарный миг ему показалось, что он пропустил собственную лекцию, но потом вспомнил: по вторникам занятия у него начинались после обеда. «Слава Богу», — выдохнул Флин и снова упал в подушки, растирая виски.
Некоторое время он лежал без движения и наблюдал, как солнечный свет пробивается сквозь ставни, полосами скользя по потолку. Из головы не шли воспоминания о прошлой ночи, которые сменяли друг друга под аккомпанемент автомобильных гудков с улицы. Наконец Флин заставил себя встать, шатаясь, отправился в ванную и залез под холодный душ. Допотопный водопровод загудел и зафыркал, извергая поток воды в лицо. Пятнадцать минут под душем — и в мозгах прояснилось. Флин вытерся, заварил себе кофе — черный, густой египетский кофе, едкий и кислый, как лимонный сок; потом не спеша забрел в гостиную и распахнул ставни настежь. Перед ним простерлось беспорядочное нагромождение домов — точно грязная пена, которая разливается вширь до тех пор, пока не встретит препятствие: в данном случае им оказалась голубеющая на горизонте гора Мукаттам. Справа тусклым серебром сиял на полуденном солнце купол мечети Мухаммеда Али, и отовсюду из гущи домов взвивались к небу шпили минаретов — ни дать ни взять иглы, торчащие из домотканого полотна. Из рупоров неслось заунывное пение муэдзинов, которые созывали правоверных на дневную молитву.
Флин снимал здесь квартиру больше пяти лет. Хозяева дома принадлежали к старинному египетскому роду, владевшему этим кварталом еще с конца девятнадцатого века, когда он был только построен.
Снаружи дом не очень-то радовал глаз: некогда гордый фасад в колониальном стиле — балконы с лепниной, филигранные наличники, вычурные рамы, кованые узоры крыльца — все потрескалось, облупилось и побурело в уличном дыму. Внутренняя отделка тоже давно потеряла вид и навевала тоску: на стенах тут и там красовались царапины, граффити и пятна отставшей краски. Зато место было удобное, всего в нескольких кварталах от Американского университета, где Флин преподавал, да и платить приходилось немного, даже по каирским расценкам, — важная деталь, учитывая его неполную занятость. И даже если квартал видел лучшие времена, эта квартира на верхнем этаже была сущим оазисом спокойствия и света. Потолки в комнатах радовали высотой, из окон открывался вид на восток и юг с панорамами города. Лучше всего, конечно, Флин чувствовал себя в пустыне, где проводил по четыре месяца в году (там он был как дома, вдали от всех и вся), но из городских обиталищ это подходило ему больше любых других — даже несмотря на пришибленного уборщика Таиба, который вечно торчал на лестнице.
Флин опрокинул в себя кофе, налил еще и вернулся к окну, обводя взглядом грязное море крыш. Во многих местах на них, как и на улицах, устраивались свалки, и город, словно сандвич, оказывался зажатым между слоями мусора. Флин попытался разглядеть храм Симеона Башмачника и другие коптские церкви, вырезанные в скале над кварталом Маншият-Насир, потом посмотрел вниз, под окно, в подворотню, где валялись осколки выброшенной с вечера бутылки виски. Там шнырял уличный кот.
Броди запутался в чувствах — то ли презирать себя за то, что вчера надрался, то ли радоваться, что не дошел до запоя. «Пусть будет всего понемногу, — сказал он себе. — Спасибо, Алекс. Если бы не твоя фотография, пил бы до сих пор».
Он еще поглазел в окно. Выпитый после холодного душа кофе постепенно отрезвлял и приводил мысли в порядок. Наконец Флин вернул кружку на кухню, оделся и пошел по коридору к себе в кабинет.
Где бы он ни селился — в Кембридже ли, в Каире, в Лондоне или Багдаде, — его рабочее место всегда было организовано одинаково: письменный стол у двери, окно напротив, ряд картотечных шкафчиков под рукой, стеллажи с книгами вдоль стен, в углу — кресло, торшер и плейер, а над всем этим — часы. Точно такая планировка была в кабинете отца, выдающегося египтолога, — вплоть до цветочных горшков на шкафчиках и тканого ковра на полу. Интересно, что сказал бы психоаналитик? Наплел бы что-нибудь о потребности в любви и вытекающем из нее подсознательном стремлении угождать, подстраиваться. Они любят подобный бред. Броди старался не зацикливаться на этом. Отец давно умер, а сам Флин, несмотря на их разногласия, так привык к этой планировке, что было легче оставить все как есть. И плевать на подсознание.
Флин, как всегда, ненадолго задержался в дверях, рассматривая картину в рамке над столом, — простой набросок тушью с изображением монументального портала: две башни-трапеции, а между ними — узкие ворота в половину высоты башен. На каждой башне виднеется силуэт обелиска с крестом и полупетлей — седжетом, символом огня, а сам портал увенчан образом длиннохвостой, короткоклювой птицы. Под иллюстрацией витиеватым шрифтом шла надпись:
«Город Зерзура подобен белому голубю, и птица на вратах его.
Войди же — и найдешь несметные богатства».
Флин перечитал надпись, повторил ее про себя, а потом встряхнул головой, прошел за стол и откинулся в кресле, беря в руки пульт. Из плейера полились печальные звуки шопеновского ноктюрна.
Этот ритуал он соблюдал ежеутренне, еше со студенческих времен (начитавшись мемуаров Кима Филби, печально известного шпиона): полчаса медитативной неподвижности перед началом рабочего дня (когда бы он ни начался), потом, со свежей головой, — сосредоточение на задаче. Иногда она была довольно отвлеченной — к примеру, интерпретация мифологической борьбы между Гором и Сетом, — а иногда вполне конкретной, вроде составления тезисов будущей статьи или перевода какой-нибудь загадочной надписи.