Я поспешил обратно в гараж.
Настроение было не в дугу. Хотя описать его словами я бы не взялся. Нечто среднее между яростью, досадой и растерянностью. Ярость и досада — на себя, любимого, где-то что-то не просчитавшего до конца, а где-то, возможно, перемудрившего. А ведь как нахваливал себя, как гладил мысленно по головке, сравнивая с неумехой Четырехглазым! И где теперь, по моей милости, обретается данный неумеха? А хрен его знает, где он обретается. Осознанием последнего обстоятельства была вызвана, кстати, растерянность. Усугублявшаяся тем, что я пока не представлял, какими должны быть последующие действия.
У входа в боксы, на скамейке для курильщиков, одиноко сидел Рамс. Он был очень грустный, и мне стало немножко легче — значит, не я один такой. Хотя причины для грусти у нас однозначно были разные.
Скамейка была для курильщиков, но Рамс не курил. Потому что он вообще не курил, экономя здоровье. Хотел прожить долго — очень долго. Утверждал, что грузины вообще долгожители, а сваны — и вовсе почти бессмертны. Его личный дедушка прожил то ли сто пятьдесят, то ли сто пятьдесят тысяч лет, и собственными руками загрыз последнего мамонта. Рамс собирался побить рекорд дедушки, но я терялся в догадках — кого он изберет на роль мамонта? Дункан Маклауд, блин.
Резко свернув в его сторону, я остановился напротив скамьи и строго спросил:
— Где твое боевое настроение, боец?
— Какой такой боец-шмаец, э? — он протянул ко мне ладонь жестом нищего на паперти. — На меня сейчас Макарец кричал — денег хочу, говорит.
— А ты?
— А где я ему деньги-меньги возьму? Два с половиной клиента за весь ночь — это деньги, да? Это слезы. А он говорит — уволю! За что уволю, Мишок? За слезы, да?!
— Тю! — удивился я. — Так это ты из-за Макареца расстраиваешься? Нашел, о чем горевать. Это же больной человек, Рамс. Его из психушки под подписку выпустили. Вот он и ходит, людям мозг насилует. Мне сегодня тоже попытался. Я же из-за этого не расстраиваюсь.
— Тебе тоже? — Рамс буквально расцвел, осознав, что он также не одинок. — А тебе за что?
— За то же, что и тебе. Денег хотел.
— А ты?
— А я не дал. Денег все люди хочут. Не каждый их достоин. Вот когда он начнет по команде «Апорт!» мне пиво из ларька таскать — тогда можно будет и по поводу денег подумать.
— Вах, Мишок! — сурово заметил Рамс. — Опять ты все неправду говоришь. Зачем ты постоянно бедного грузина обмануть хочешь?
— Где я тебя обманул, Рамс? Ну, дал я Макарецу четыреста тысяч рублей. Так ведь четыреста тысяч — не деньги, сам знаешь. Это, по нынешним временам, даже не слезы. — Я присел рядом с ним на скамейку, хлопнул по плечу и заговорщицки подмигнул: — А вот ты мне скажи, дорогой — зачем ты от вокзала за мной след в след ехал? Целкость тренировал?
— Какой целкость?! — он гневно сверкнул темными очами. — Я целкость в двенадцать лет потерял! Я — джигит!
— А сваны бывают джигитами?
— Сваны могут быть всем, чем захотят!
— Ух, ты! Здорово. А зачем, все-таки, за мной ехал?
Рамс немножко смутился, хотя у него это плохо получилось — он просто не умел этого делать. Потер кончик мясистого носа и признался:
— А ты город лучше меня знаешь. Всякие закоулки-шмакоулки. Я в пробках не хотел стоять, поэтому за тобой поехал.
У него был такой вид, будто он только что собственноручно втоптал в грязь свое гипертрофированное мужское достоинство. И я пожалел его, сказав:
— Да ты не переживай, Рамс. Я не в претензии. Но с одним условием — теперь мы в расчете и я тебе никакой газировки-шмазировки не должен. Идет?
— Идет, — тяжело вздохнул он и поднялся. — Совсем плохой утро, э? Сначала Макарец уволить хочет, теперь ты меня на газировку кинул. Домой приду — жена точно не даст.
— За жену не скажу, — я тоже поднялся, — а про Макареца смело забыть можешь. У него таких прав нету, чтобы увольнять кого-нибудь. Он завгар простой.
— Зачем тогда он это говорил?
— Потому что сношать мозг ближнему своему — это право у него есть. Это право вообще у любого человека есть. Ты этому только не удивляйся, хорошо?
— Пойду домой, — Рамс осуждающе покачал головой — мол, как вы, кретины, достали со своими мудреными завихрениями! — и таки пошел к воротам. Видимо, имея в виду начать оттуда путешествие к жене. Которая все равно не даст — он сам признался.