Она помолчала, будто в нерешительности.
— Все это очень… как бы это сказать… очень сентиментальное видение. Пожалуй, сейчас даже заметнее, чем два года назад. Я… меня воротит, это верно.
— Ну вот! А сказать, что тебе особенно невыносимо? Что сейчас только половина десятого, а четверть экспонатов уже продана… без твоего участия.
— Ну, знаешь ли, на вкус и цвет… — пренебрежительно фыркнула она. — Джоэль потрудился на славу. Вообще-то, скажу, чтобы доставить тебе удовольствие, он, по-моему, от твоих работ действительно в восторге. Но это ненадолго, Джек. Сам знаешь, раскрутиться ты никогда не умел. Ты такой нудный, такой серьезный, такой… пресный, мне жаль тебя, Джек! Завтра о тебе забудут… Если не сегодня!..
Последние слова она произнесла радостно и, кажется, даже облизнулась в предвкушении.
— То есть ты считаешь, что я должен войти в роль нью-йоркского артиста, да, Мюриэль? Заявлять о себе, скандалить, поднимать шум?
— Немного шума тебе не повредит. И с кокаином развязать было бы недурно для начала… Сколько раз я тебе говорила: плохой рекламы не бывает. Только знаешь, что надо иметь, чтобы поднять шум? Крепкие яйца, Джек. Тут тебе до меня… Возвращайся-ка лучше к своей…
Я оборвал ее на полуслове, выплеснув «Кровавого Цезаря» через плечо и от души понадеявшись, что Мюриэль сегодня посетила благая мысль одеться в белое. Я обернулся. Вряд ли нашлось бы что-нибудь белее этого платья от Армани. На ангелах разве что, и то вопрос. Архангел Мюриэль. Она содрогалась всем телом, задыхаясь от ярости. Груди от ледяного душа заострились под прозрачной тканью. Эта стерва ухитрилась выглядеть сексапильной даже в таком виде. Толпа образовалась мгновенно. Стейн и Тристан смеялись — один нервно, другой от души. Я как ни в чем не бывало наклонился к Мюриэль, которую все еще трясло.
— Вот я и еще десяток продал… Видишь, как быстро схватываю, — медленно проговорил я самым задушевным тоном.
Мюриэль глубоко вдохнула, опустив веки, и ее голос, совершенно ровный, на выдохе произнес мне в самое ухо:
— Неплохо, Джек… Не слишком изобретательно, но ты делаешь успехи. А теперь смотри, что такое крепкие яйца… Смотри, что они запомнят, все эти идиоты, думаешь, тебя? И просто для удовольствия посмотри, не стесняйся.
Глядя на меня с холодным бешенством, Мюриэль спустила с плеча бретельку, потом вторую, и платье соскользнуло на пол; под ним ничего не было. Она ногой отодвинула рдеющий позор, запечатлела, обдав дыханием сибирских морозов, поцелуй на моей щеке и прошествовала сквозь оторопевшую толпу по галерее нереально небрежной походкой — даже остановилась раз-другой перед экспонатами, чуть презрительно кривя губы. Взяла в гардеробе свой длинный белый плащ и вышла на улицу — все это в потрясенном молчании, которое так никто и не посмел нарушить.
Наверное, в эту минуту, не будь моя ненависть к Мюриэль до такой степени законченной, я бы дал слабину. Я догадывался, что придется платить по счету, но за такое не грех и раскошелиться.
В себя приходили долго, и многие еще растерянно косились в сторону вестибюля, когда в дверях появилась Нуна. В наброшенной на плечи просторной шали, в длинном темном платье с дерзким разрезом. Ее взгляд, проблуждав несколько мгновений по лицам, остановился, легко коснувшись меня. Она улыбнулась — едва заметно, уголками губ. Я вспомнил их вкус. Взгляд-мотылек уже снова порхал, а она не двигалась с места, так и стояла в дверном проеме, и тут какая-то безошибочная интуиция подсказала мне, что сама она не подойдет, и, если я задержусь у бара дольше, чем на три секунды, то больше не увижу ее никогда.
Три секунды. Раз. Я этого не стою. Я ничем не заслужил ее прихода. Я ничем не заслужил ее необъяснимой тяги ко мне, упрямой нежности, которую я ощущаю с той минуты, когда она запрыгнула в «Бьюик», крепкого пожатия ее ладошки и этих слишком ласковых взглядов, истинное значение которых я начал, наконец, понимать. Я ничем не заслужил ее снисходительных пауз, ее любопытства, ее терпения. Ее настойчивость противоестественна, она сидит занозой в разумном порядке вещей, она меня и бесит, и пленяет, конечно же. Видно, эта девочка еще во что-то верит, она верит, что сердце неистощимо — и желание тоже, если на то пошло! — что можно защититься от бурь, что плоды не подвержены гниению, а дорога в ад вымощена только дурными намерениями, что жизнь может удаться и черта в ступе!.. Она что, спасает меня? Осененная блистательно извращенной идеей, вбила себе в голову, что должна меня спасти? И вкус ее губ был лишь слащаво-надменной благотворительностью? Думаешь, тебе под силу удержать мою голову над водой, русалочка? Я хотел бы думать так, поверить, что ею движет именно это, порыв доброй души, милосердная прихоть, тогда мне было бы легче — но нет. Почему она здесь, ради всего святого? Что я такого сделал? Я не красавец. Я не ангел. Я ничем не заслужил.