Снаружи негромко хлопнуло, и в амбразуру полезли клочья густого, вонючего дыма. Даже сквозь грохот пулеметов Дроздов услышал, как по ту сторону штабеля кто-то надсадно закашлялся и прорычал матерное ругательство. Огонь пошел на убыль – в сплошном дыму было не разобрать, где земля, а где небо, не говоря уже о том, чтобы вести прицельную стрельбу.
Готовый к такому повороту событий, Дроздов задержал дыхание, выхватил из кармана платок, смочил его водой из котелка, свисавшего на проволоке с потолочной балки, и сноровисто обвязал лицо. Это помогло, но не так, чтобы очень: дым все равно разъедал глаза и норовил забраться под мокрую тряпку. Держа наган в левой руке, Дроздов перешагнул через тело Кулешова и, откинув запор, распахнул дверь вагона.
Ящики оказались неподъемно тяжелыми. Работая с бешеной энергией человека, которому нечего терять, поручик вывалил на насыпь четыре штуки, вытер со лба трудовой пот, поклонился шальной пуле, просвистевшей в опасной близости от его головы, и выпрыгнул следом.
Под насыпью вдоль всего состава дымно горел заранее заготовленный лапник. Сквозь дымовую завесу размытым пятном просвечивало солнце, в густых желтоватых клубах хищно метались оранжевые языки пламени. В трех шагах от поручика на насыпи валялся труп бородатого мужика в меховой безрукавке, криво перетянутой пулеметной лентой. Давясь и кашляя, Дроздов ухватился за ручку ближайшего к нему ящика и волоком потащил его с насыпи вниз, в самую гущу дыма. Стрельба внезапно усилилась, неподалеку с треском разорвалась ручная граната, осколки с визгом полоснули по броне, но поручик даже не вздрогнул: ему было не до того.
Ящик внезапно сделался легче, и, вынырнув по ту сторону дымовой завесы, Дроздов разглядел Одинцова, который держал ящик за вторую ручку, весело скаля зубы, казавшиеся особенно белыми на загорелом закопченном лице.
– Перетрусил, Георгиевский кавалер? – крикнул Одинцов.
Дроздов не ответил: не хватало дыхания. Бросив ящик на землю, они отправились за следующим. Навстречу им из дыма шагнул здоровенный кряжистый мужик – тот самый, в меховой безрукавке, которого Дроздов принял за покойника. Кряхтя от натуги, «покойник» шел в полный рост, неся на плече ящик с золотыми слитками, в котором было шесть пудов веса. Дроздов схватился за наган, но Одинцов никак не прореагировал на появление бородача, и поручик решил, что вопросы будет задавать после того, как все закончится.
Дым густел, и ящики отыскивались с некоторым трудом. Нагибаясь, чтобы ухватиться за неудобную деревянную ручку, Дроздов краем глаза заметил, как из грязно-белой мути выскочила высокая фигура в выгоревшем мундире и вскинула к плечу винтовку.
Он даже успел разглядеть на этом плече тусклый блеск золотого погона, а на костистом загорелом лице – тонкие, ниточкой, любовно ухоженные усики, которыми так гордился их обладатель, поручик Окунь. Успел он и дотянуться до нагана, и даже поднять его, но вот на то, чтобы выстрелить, времени уже не хватило: в конце концов, Окунь тоже не был новичком. Трехлинейка звонко бахнула, из дульного отверстия вылетел сноп огня, показавшийся Дроздову огромным, как факел немецкого огнемета. Падая на спину, он услышал еще один выстрел и по звуку узнал двенадцатизарядный маузер Одинцова.
Уже лежа на спине, он услышал возле себя хруст гравия. Платок, которым была обвязана нижняя часть его лица, задрался, сбившись на глаза. Дроздов хотел сдвинуть его, чтобы видеть подошедших, но не смог пошевелиться. Это показалось ему ужасно нелепым.
– Дышит, – сказал где-то далеко вверху голос Одинцова.
Твердые пальцы ощупали грудь поручика, и другой голос басисто, как в бочку, ответил:
– Не жилец.
– Баба с воза – коню легче, – заключил Одинцов. – Бери ящик, Ферапонтыч.
«Сука», – хотел сказать Дроздов, но у него ничего не вышло: похоже что он вдруг разучился говорить. Тяжелые шаги по гравию торопливо удалились, а через полторы минуты поручик Дроздов умер.
По этой причине он так и не увидел, как в яростной и короткой штыковой контратаке охрана бронепоезда уничтожила остатки банды, после чего завал разобрали, и стальная змея, лязгнув напоследок буферами, продолжила свой путь на восток, к морю.
В силу все тех же досадных обстоятельств поручик Дроздов так и не увидел, как его старинный приятель Одинцов и его проводник и адъютант Ферапонтыч, погрузив клейменные двуглавыми орлами ящики на двух вьючных лошадей, взяли курс строго на юг, к китайской границе, ни разу не оглянувшись на затянутый густым дымом распадок между крутыми склонами двух поросших лесом сопок.
Путь на юг – дело утомительное, требующее терпения и выносливости. Так было всегда, и невидимые линии границ, исполосовавшие землю вдоль и поперек, вовсе не облегчают дорожных тягот. В этом нет ничего удивительного: границы предназначены совсем для другого, и граница между Россией и Украиной не является исключением из этого правила, скорее наоборот.
Сергей открыл глаза и понял, что автобус стоит уже несколько минут. Как всегда, когда ему доводилось уснуть на колесах, ему приснилась какая-то путаная приключенческая чепуха, во сне казавшаяся очень логичной и связной, а после пробуждения представлявшаяся заунывным бредом. Пока Дорогин пытался разобраться в том, что же все-таки ему снилось, остатки сна выветрились из головы и сновидение окончательно забылось, привычно оставив после себя неприятный осадок какой-то недосказанности.
Дорогин посмотрел на Тамару. Она спала, повернувшись к нему спиной. Он поправил сползшую с ее плеча джинсовую куртку и, приподнявшись, выглянул в окно.
Темень за окном была не полной: время от времени ее рассекал скользящий свет фар, а поодаль, на обочине, тускло светился замызганный стеклянный павильончик придорожной закусочной. Внутри Сергей сумел разглядеть два или три столика и некое подобие барной стойки, за которой скучала в одиночестве заспанная женщина лет тридцати пяти в мятом белом халате и сбитой на сторону наколке. Она устало курила, глядя прямо перед собой равнодушным взглядом и стряхивая пепел в одноразовую пластиковую тарелку со следами томатного соуса. Падавший из окон закусочной тусклый электрический свет озарял засыпанную крупным гравием обочину дороги. На границе света и тьмы призрачно горбатилась изуродованная, смятая и перевернутая тяжелыми колесами и гусеничными траками глина, а еще дальше смутно белели на черном фоне леса бетонные столбики ограждения.
Немного правее, впереди автобуса, Дорогин рассмотрел длинную вереницу тяжелых автофургонов, терпеливо стоявших с потушенными фарами и выключенными двигателями. Эта унылая колонна, которая, казалось, навеки вросла в асфальт шоссе, окончательно прояснила ситуацию, и Дорогин понял, что впереди пункт таможенного контроля.
Он тихонько вздохнул. Судя по длине колонны, задержка обещала выйти весьма продолжительной.
Некоторое время Сергей пытался найти во всем этом хоть какой-нибудь смысл, не нашел и привычно махнул рукой: очередь на таможне была просто очередной нелепостью в длинном ряду других нелепостей, которыми изобиловала нынешняя действительность;
Он попытался снова уснуть, но очень быстро понял, что выспался. Это частенько случалось с ним в пути: именно тогда, когда умнее всего было бы спать мертвым сном двадцать четыре часа в сутки, убивая кажущееся абсолютно неподвижным время, глаза, как нарочно, не желали закрываться.
Несколько минут он полулежал в кресле, старательно делая вид, что не замечает зуда, возникшего вдруг на кончике носа. Когда зуд сделался нестерпимым, он все-таки почесался. Зуд исчез и немедленно появился за ухом. Одновременно ему до смерти захотелось выкурить сигарету, и Дорогин понял, что ничего не выйдет и придется вставать.
Осторожно, стараясь не потревожить Тамару, он выбрался из кресла и стал пробираться к дверям по заставленному сумками проходу. Оказалось, что дорожная бессонница мучает не только его: то и дело неподвижно сидевшие в креслах люди поворачивали голову на звук его шагов, несколько кресел вообще были пусты, а сидевшая слева от прохода супружеская чета, шурша целлофаном и фольгой, поглощала взятые в дорогу продукты.