Граф думал, что доктор остановился, потому что вспоминает начертание какой-нибудь немецкой буквы, и не сразу заметил, что тот просто уставился на миниатюру и вовсе забыл, что должен писать адрес Драйпеговой.
— Что с вами? — спросил граф наконец, удивленный оцепенением доктора.
Тот, однако, не расслышал его вопрос, и графу пришлось еще раз повторить:
— Да что с вами?
— Да ведь это она! — проговорил наконец Герье, указывая на миниатюру.
— Кто "она"?
— Не знаю.
Граф повернул к себе миниатюру, взглянул на нее, поглядел на доктора и подал ему портрет.
— Вам знакомо это лицо?
— Да, знакомо.
— Вы не ошибаетесь?
— О, нет! Разве можно забыть это лицо тому, кто хоть раз его видел!
— А вы его видели?
— Да.
— Где? Когда?
— Во время опытов, о которых я вам говорил, она была прозрачная, воздушная…
— Во время опытов! — вздохнул граф. — Значит, вы видели только ее просветленное тело, не живое, то есть то, которое мы называем живым на земле?
— Нет, я видел ее и живую.
— Живую?
— Да.
— Такою, как она изображена тут?
— Нет, здесь она — подросток, а я видел ее девушкой, на вид лет двадцати.
— Да, так это и должно быть. Да нет, впрочем, это невозможно! Тут, очевидно, какое-нибудь недоразумение, простое сходство…
— Простого сходства не может быть, уверяю вас!
— Не уверяйте, вы не знаете, что вы делаете, или, напротив, говорите: вы сказали, что вы не знаете, кто она, значит, вы видели ее мельком?
— Не совсем, я даже вам больше скажу: ради нее я приехал сюда, в Митаву.
— Как ради нее?
— Да, я был уверен, что мне именно ее придется сопровождать сюда, а не госпожу Драйпегову. Я принимал эту девушку за дочь одного господина в Петербурге, который оказался отцом госпожи Драйпеговой. Увидев эту девушку, я невольно стал искать ее встречи вновь и в этом отношении меня подвинули слова, сказанные мне при известном мистическом настроении, вызванном необычайною обстановкой…
— Эти слова?
— "Ищите и найдете".
— И вы стали искать?
— Да.
— Эту самую девушку?
— Да.
— И я слышал те же слова про эту именно девушку, портрет которой вы держите в руках. И мне было сказано: "Ищите и найдете". С тех пор прошло много времени, я искал, желал, но до сей минуты все искания мои были напрасны.
Доктор Герье поглядел на графа и не мог не поразиться страшной переменой, происшедшей в нем.
Граф был бледен и казался сильно взволнованным; он как бы бессильно опустился в креслах, в которых сидел, откинувшись на спинку и поникнув головой. Он поднял руки и закрыл ими лицо и тяжело дышал, не имея сил продолжать разговор.
Доктор Герье сидел против графа, ожидая, что будет дальше, вместе с тем готовый оказать помощь, если ему станет дурно.
Граф был близок к состоянию обморока, но он совладал с собой и, не отымая рук от лица, заговорил медленным, тихим голосом:
— Теперь понимаю, почему именно вы явились сюда и почему вы были рекомендованы мне. Вы должны были привезти мне первое известие о ней. — Граф резким движением поднял голову и протянул обе руки доктору. — Благодарю вас! — сказал он.
Руки его были холодны как лед.
XLV
Доктор Герье внимательнее пригляделся к чертам лица графа и теперь, когда всякая условность привычной выдержки спала с него, благодаря его волнению, и в заблиставших искренностью глазах стала видна, что называется, душа, теперь доктор заметил, что граф стал похож — в особенности взглядом — на миниатюрный портрет молодой девушки или, вернее, портрет приобрел сходство с графом.
Черты красивого, благородного лица графа были чисто мужские, и потому сходство его с девушкой не могло поразить сразу и выказалось только в минуту искреннего душевного порыва.
— Неужели это — ваша дочь? — проговорил Герье как-то почти бессознательно, словно по какому-то внутреннему внушению.
Он спросил это, а сам уже не сомневался, что это было именно так.
— Да, моя дочь! — подтвердил граф. — Единственный мой ребенок, о погибели которого я не имел достоверных сведений, и потому у меня оставалась еще надежда, что она жива и что я найду ее. Меня еще поддерживали в этом слова, сказанные и вам: "Ищите и найдете!" И я верил в эти слова, хотя такая вера, если рассудить, могла показаться почти безумною. Но я жил ею, и не будь у меня надежды найти свою дочь, я не вынес бы этой жизни. Последнее время я был близок уже к отчаянию; мне казалось, что я тешу себя несбыточной мечтой, что невозможное не может стать возможным и что все мои усилия останутся бесплодными, как оставались до сих пор. И вдруг вы мне привозите известие, что видели ее, что она жива!
— Но как же вы расстались с нею? — опять спросил Герье, предчувствуя уже, что история графа — одна из тех ужасных и несчастных историй, которые были разыграны революцией почти в каждой французской дворянской семье того времени.
— Как я расстался, — тяжело вздохнув, произнес граф, — вы уже, вероятно, догадываетесь, но я все-таки расскажу вам подробности, воспоминание о которых мне было мучительно до сих пор. Теперь же, когда я вижу, что все-таки терпел недаром, ждал и искал, мне даже легче будет, повторив эти подробности, сгладить их остроту случайным радостным известием, привезенным вами. Боюсь сказать, но я слишком счастлив теперь, и пусть это счастье умерит и утешит прежнее наболевшее горе!
Мы жили в Париже, в моем отеле, с женой и тремя детьми; двое из них были еще маленькие, а третьей исполнилось двенадцать лет, и мы, по обычаю, отдали ее на воспитание в монастырь, где воспитывались и другие ее сверстницы.
Время в Париже тогда было тревожное, носились всевозможные слухи, но покойный король, Людовик XVI, успокаивал нас, да и мы сами никак не могли предполагать, что мы накануне тех страшных событий, которые породила вспыхнувшая вдруг, как от удара молнии, революция. Правда, она готовилась исподволь, издавна, и семена ее были положены еще в царствование Людовика XV, но, наконец, она вспыхнула; ручьи крови затопили Францию, и одною из первых была пролита кровь ее короля. Народ давно глухо и бессознательно готовился к тем ужасам, которые оказались слишком страшны и чудовищны, чтобы можно было предвидеть или ожидать их.
Добрый, мягкий король Людовик XVI полагал, что делает все возможное для благоденствия своих подданных и вместе с несчастной, наивной королевой Марией-Антуанеттой был убежден, что народ благоденствует. Королева давала празднества в Трианоне, в Лувре назначались блестящие приемы, и двор веселился, не подозревая, что уж тлеет тот огонь, который вдруг взорвет все прежнее и сокрушит его.
Пока шли праздники и приемы, двор, убаюканный ими, не обращал внимания на тревожные слухи и вести, считая их преувеличенными и воображая, что все останется навсегда так, как было до сих пор.
Я, по поручению короля Людовика XVI, был отправлен в Верону, за границу, где находился тогда дядя его, наш нынешний король. Людовик XVI поручил мне, чтобы я уговорил его дядю вернуться в Париж, где он мог своим влиянием оказать помощь королю. В числе главнейших доводов к тому, чтобы он вернулся как можно скорее, король приказал заверить своего дядю, что в Париже спокойнее, чем когда-нибудь, и он верит в будущность королевской Франции.
Моя поездка не должна была быть продолжительной, и я расстался с женой и детьми, шутя и улыбаясь, — шутя, что сбегу от них совсем и никогда их больше не увижу! На самом деле я так был уверен в своем скором возвращении, что, не успев съездить в монастырь, чтобы проститься со старшей дочерью, не особенно даже тревожился об этом.
XLVI
— Я помню, — продолжал рассказывать граф Рене, — это веселое шутливое прощание, как сейчас, помню, как обняла меня жена и как две маленькие девочки прыгали, повиснув на моих руках, и кричали, что не отпустят папу. Их насильно оттащили от меня, и я, улыбаясь им, едва отбился от них.