Архитектор был очень осторожный человек и слишком щепетильно относился к своему делу, считая, что лица, работающие у него на постройке дворца, должны исключительно заниматься ею и бросить все остальное.
— Да я вовсе и не занимаюсь политикой! — возразил Варгин. — Чем же я виноват, что французский граф прислал за мной и стал расспрашивать о девице, которой я не знаю! Очевидно, мой приятель, доктор Герье, или напутал, или просто ради шутки одурачил как-нибудь этого графа!
— А зачем, — спросил архитектор, стараясь как можно проницательнее взглянуть на Варгина, — ваш приятель, доктор Герье, поехал в Митаву?
"В самом деле! — стал вспоминать Варгин. — Зачем он поехал?"
— Да, право, не знаю! — проговорил он наконец. — По своим делам поехал!
— А вы не знаете, по каким?
— Нет.
— И приятель ваш не говорил вам?
— Нет.
— А почему же ваш приятель не говорил вам?
— Да почем я знаю? Может, и говорил, да только я забыл.
— Ну, уж этого не может быть! — воскликнул архитектор. — Как же вы могли забыть, если он вам говорил?
— Ну, значит, не говорил! — решил Варгин, которому начинали уже надоедать расспросы слишком осторожного и любознательного архитектора.
Вместе с тем архитектору не совсем последовательные и связные ответы Варгина показались подозрительными, и он далеко не дружелюбно расстался с художником.
LIII
Граф Рене так стремился скорее отыскать свою дочь и увидеть ее и ему так хотелось этого, что он не мог и подумать о том, что первый шаг его поисков, которым явилось неудачное объяснение с Варгиным, был началом, не предвещавшим ничего доброго.
Напротив, художника граф пригласил к себе так только, на всякий случай, вследствие того, что Герье указал ему на Варгина, как на своего приятеля.
Особенно граф не нуждался ни в нем, ни в его указаниях, так как знал главное, то есть у кого находится его дочь в Петербурге, знал адрес дома, где она живет, и этого ему было вполне достаточно.
Граф вчера, то есть в день своего приезда, был уже три раза в доме Авакумова, но не заставал хозяина, а потому велел передать тому, что приедет к нему сегодня в одиннадцать часов утра, и просил ждать его.
Переговоры с авакумовской прислугой граф вел при помощи лакея, взятого из гостиницы, который умел объясняться со всеми иностранцами на каком-то совершенно особом, созданном им самим языке, состоящем по преимуществу из междометий и главным образом мимики, но так все-таки, что иностранцы понимали его, а он — иностранцев.
Понятно, с каким нетерпением ждал граф одиннадцати часов, и поэтому не задерживал Варгина, уверенный, что все обойдется и без него.
Без четверти одиннадцать граф подъехал к дому Авакумова, и тут его встретил Крохин, которого граф принял было за хозяина.
Крохин, хотя не бегло, но владел французским языком; он извинился перед графом, что сам хозяин дома, Авакумов, болен и что его видеть нельзя; потому и вчера не приняли графа, но что он, Крохин, теперь к его услугам и может передать Авакумову все, что нужно.
— Мне нужна моя дочь! — радостно заявил граф. — Я узнал, что она находится здесь, у вас, и приехал за нею!
— Ваша дочь? — удивился Крохин. — Каким образом ваша дочь может находиться здесь?
— Я сам этого не знаю, каким образом, но женевец, доктор Герье, указал мне, что в этом доме, здесь, у вас, живет молодая девушка, похожая еще до сих пор на этот портрет, сделанный с нее около восьми лет тому назад, — и, говоря это, граф достал из кармана миниатюру и показал ее Крохину.
— Да, это, несомненно, она! — протянул тот, рассматривая портрет.
— Она? — подхватил граф. — Вы сказали «она»? Значит, вы знаете ее? Значит, она здесь?.. Так, ради Бога, скорее позовите ее, я горю нетерпением обнять мое дитя!
Граф был истый, природный француз и поэтому не мог обойтись без высокопарной фразы.
— Да, но, к сожалению, — сказал Крохин, — я не могу исполнить вашу просьбу…
— Но почему же? — воскликнул граф, не давая тому договорить.
— Потому, — продолжал Иван Иванович, — что ее нет здесь.
— Как нет? — вдруг упавшим голосом проговорил граф, и Крохин видел, как побледнел он.
— Она уехала! — пояснил Крохин. — И ее здесь нет.
Граф мог произнести только одно слово:
— Куда?
Крохин пожал плечами.
— Не знаю! — проговорил он. — Об этом господин Авакумов мне ничего не говорил.
— Так, ради Бога, пойдите спросите у него! — умоляюще произнес граф. — Вы понимаете: я — отец, я не видел моей дочери семь лет, считал ее погибшей, словом, ради Бога, скорее пойдите, узнайте!
Графу в эту минуту хотелось, чтобы Крохин пошел скорее и спросил, куда уехала его дочь, и вместе с тем ему хотелось также расспросить и узнать, как она попала сюда.
Крохин пошел, вернулся, но для того лишь, чтоб сказать, что ничего не узнал от Авакумова, потому что тот лежит в состоянии полного бреда и беспамятства.
— Разве он болен серьезно? — спросил Рене.
— К сожалению, да! — вздохнул Иван Иванович.
Тогда граф стал расспрашивать про свою дочь, как и когда она приехала сюда, но Крохин почти ничего не мог рассказать ему, потому что сам не знал ничего.
Молодая девушка появилась здесь, в доме, приблизительно месяц тому назад, затем на этой неделе уехала, но Крохин не видел даже ее отъезда и не прощался с ней.
Паспорт у нее был на имя польской графини Луизы Омельской, и проживала она у Авакумова под видом дальней родственницы покойной его жены, которая была действительно польского происхождения.
Вот все, что знал Иван Иванович.
— Послушайте, — стал просить его граф, — проведите меня самого в комнату больного, может быть, он придет в себя, и, может быть, мне удастся что-нибудь узнать от него!
Крохин подумал с минуту, как бы не решаясь сначала, но потом проговорил:
— Хорошо, граф, пойдемте!
И он провел его по коридору в спальню Авакумова.
В этой спальне, на небольшой железной кровати, за ширмами, метался в бреду старик, бормоча бессвязные слова, судорожно перебирая пальцами одеяло и мотая головой из стороны в сторону. Глаза его лихорадочно горели и были бессмысленны, лицо и руки были покрыты ярко-красными пятнами. Старик был в таком состоянии, что нечего было и думать, по крайней мере сегодня, узнать от него что-нибудь.
LIV
Убедившись, что Авакумов в таком состоянии, что от него ничего нельзя узнать, граф Рене вышел из комнаты, держась по-прежнему прямо, и бодро прошел по коридору; но в столовой, куда они вышли из коридора, эта бодрость оставила его, он пошатнулся и ухватился за притолку.
В течение семи лет своей разлуки с дочерью он мучился и страдал этой разлукой, но никогда еще не чувствовал ее так остро, как сегодня, когда казалось близко и возможно, наконец, свиданье с нею.
Вместо этого свиданья он узнавал лишь — словно судьба хотела, подразнив счастьем, усугубить его горе, — что дочь его была тут и исчезла снова, неизвестно куда.
Граф едва дошел до столовой и тут не выдержал; голова у него закружилась, в глазах потемнело, и он, чтобы не упасть, схватился за притолку.
Но слабость его была лишь минутная, он сделал усилие и овладел собой, потому что не столько сознавал, сколько чувствовал, что все-таки след был найден и хотя вместе с тем сейчас же и потерян, тем не менее это был след.
Нужно было, не теряя времени, искать дальше.
Крохин двинулся было к графу, чтобы поддержать его, но тот сам шагнул к столу, отодвинул стул и сел.
— Хорошо! — заговорил он. — Но ведь бесследно нельзя же уехать, и здесь, в доме, должно же быть кому-нибудь известно, куда отправлена моя дочь, проживавшая здесь под именем родственницы господина Авакумова?