– Завтра я дам вам другую выписку, – сказал Минский.
Шелестин медленно пошел к двери, остановился и тихо повторил:
– Благодарю вас...
Минский не оглянулся.
50
Долго не наступала эта ночь... Я лежал на койке, слушал радио и ждал, когда затихнет палата. В тяжелом застоявшемся воздухе короткими всплесками бродил негромкий гул. Говорили о болезнях, о том, что делается дома, о бабах, о погоде... По радио передавали что-то бодрое и бравурное. Густела за окнами ранняя зимняя темень...
К полночи протянулась на полу холодная лунная полоса, острым блеском засветилась на спинке кровати, яркими черточками вспыхнула на темном дубовом столике, ударившись о стакан с водой...
Неяркое желтоватое зарево луны над городом, а здесь, рядом, черные круги наушников и знакомые звуки тревожной, волнующей музыки.
И мысли, мысли...
Прошло несколько часов с тех пор, как забилось в мозгу известие о катастрофе, и, хотя не однажды догадка о ней приходила в бессонные ночные часы, и уже принято решение, и знаешь, что не отступишь от него, теснится и давит на душу что-то большое, невыразимо тяжкое и страшное, и протестующий разум отказывается воспринимать жуткий смысл сказанного... Неужели все это так просто кончается? И мирная тишина ночи, и эти полосы света, и луна над городом, и то бесконечно огромное, что было до этого вечера и должно быть после, – бурное цветение весны, запах смолы и солнца, слепящие грозы в вышине неба, непостижимая тайна женских губ, и смех, и ощущение собственной мощи и всепобеждающей силы человеческой, когда раскрывается перед тобой то тайное, что еще мгновение назад не было известно ни одному человеку в мире... Пройдет совсем немного времени, и все это исчезнет навсегда. Мрак, пустота, небытие... И кто-то в отчаянии зовет из глубины, просит, приказывает, умоляет: «Уходи... Беги отсюда, пока не поздно, оставь этот шумный город и ту жизнь, которую ты вел раньше. Ты еще молод, тебе всего двадцать три года... Ты уедешь отсюда, будешь жить тихо и скромно, у тебя будет крыша над головой, пища на каждый день, любимая женщина, дети, у тебя будет большая и долгая жизнь... Что тебе еще нужно? Уходи... Уходи... Уходи...»
Стонет и плачет в темноте, неслышимый голос, и звуки его переплетаются с грозным набатом тревожной музыки, торжествующей жизни... Я никак не могу вспомнить – что это? Я знаю, что слышал это много раз, я хорошо помню эти раскаты...
Стихло все.
Знакомый равнодушный голос диктора:
– Передавали Неоконченную симфонию Шуберта...
51
Когда Маша поняла, о чем Минский говорит ей, она выпрямилась и хотела встать. Тускло звякнул о кафельный пол ключ от комнаты, который она машинально вертела в руке, покачнулся и стал валиться на бок бронзово-серый бюст Павлова, стоящий напротив нее. Алексей Александрович крепко, до боли, сжал ее плечи. В помутившемся сознании круглыми шариками катались тихие, ласковые слова:
– Не надо так... Возьмите себя в руки... – И еще что-то, чего она не понимала.
А дальше был только страх.
А когда взглянула на часы, было уже без четверти три. Она сидела здесь уже сорок пять минут. Минского не было. Она зажмурилась, склонилась головой на руки и подумала: надо встать и пойти к Андрею. Вытереть следы слез и ласково улыбнуться ему: Самое главное – улыбнуться! Ведь сегодня тридцать первое декабря, и сегодня он выходит из больницы, а мы оба так долго ждали этого дня... Сегодня она ничего не скажет, и через девять часов наступит Новый год. Это будет веселый Новый год.
Андрей ждал ее на лестнице. Маша едва не упала на последней ступеньке, прижалась к нему, спрятала на его груди лицо.
– Я немного задержалась, милый, извини... – Она улыбнулась. – Ты уже готов?
– Да-да, – быстро ответил он. – Осталось только переодеться и попрощаться. А где Олег?
– Он должен сейчас подъехать.
Во дворе, щурясь от слепящего снежного света, Андрей негромко проговорил:
– Хорошо-то как...
И пошел прямо по снегу, оставляя пушистый искристый след.
Маша повернулась, зашла в подъезд и припала головой к холодному железу перил...
Часть третья
Год 1963
52
Под утро они вышли из университета и пошли к набережной мимо замерзших фонтанов и заснеженных елей.
Ночь была темная и тихая.
Не было видно ни луны, ни звезд, и только яркая белая полоска университетского шпиля раскаленной иглой пронизывала очень черное небо.
Тихо падал снег, приятно холодил разгоряченные лица, и иногда кто-нибудь из них задевал за ветки деревьев, и иней медленно осыпался, ярко и остро сверкая в свете фонарей.
Они шли медленно и молча – они уже много и откровенно говорили в эту ночь, но о самом главном, что больше всего заботило и тревожило их, они молчали.
Для Маши главным была страшная новость, которую сообщил ей вчера Минский, и она помнила об этом каждую минуту и сейчас пыталась не думать о ней, но это никак не удавалось, и она боялась, что больше не выдержит. Но она выдержала, и всю ночь казалась спокойной и только чуть-чуть уставшей, ласково улыбалась Андрею, встречая его взгляд, танцевала с ним и с Олегом, смеялась их шуткам и шутила сама. И все время помнила об этом и знала, что когда-то – может быть, очень скоро, даже сегодня – придется говорить об этом, и она уже сейчас готовилась к разговору, боялась, и ждала его, и думала о том, что нельзя показывать своего страха. И ей удавалось это – она спокойно шла с Андреем, держа его под руку и слегка прижимаясь к его плечу...
А Олег думал о том, каким был прошедший год. Он вовсе не хотел думать об этом, когда собирался встречать Новый год, хотел пить, веселиться, танцевать, приглашая всех подряд, как он делал всегда в новогоднюю ночь, и забыть обо всех невзгодах и неудачах – ведь будет еще время подумать о них... И он действительно пил, и смеялся, и много танцевал, курил, рассказывал анекдоты, но никак не получалось то легкое и бесшабашное веселье, которого ждал он. Не исчезало настойчивое желание подвести итоги прошедшего года, дать точную и беспощадную оценку себе и своим поступкам и еще раз подумать: а что же дальше?
Андрей ни о чем не думал. Он вспоминал мелодию песни, которую впервые услышал только на сегодняшнем вечере. Это была одна из тех ярких и красивых, но довольно сентиментальных и чуть пошловатых мелодий, которые появляются время от времени и сразу же завоевывают эстраду, эфир и танцевальные вечера. Они нравятся всем, все их напевают, добывают эти пластинки – «на вечерок, всего на один вечерок», – слушают несколько раз подряд, и тогда, наконец, оказывается, что песенка глупая, чересчур простенькая и вообще сплошная сентиментальщина и серятина. А песня все еще изо дня в день звучит по радио, на вечерах, с магнитофонных пленок, и, заслышав ее, начинаешь морщиться, и с раздражением выключаешь радио, и захлопываешь окно. Наконец песня надоедает всем и ее быстро и надолго забывают.