— Так погрузка же шла, вашблагродь!
— Заладил, как попугай: погрузка. Поаккуратней нельзя было?
— Никак нет.
— А если нет, то постираешь одежду после обеда, высушишь и покажешь ротному.
— Так это же невозможно!
— Ты как офицеру отвечаешь, скотина?
— Виноват, вашблагродь. Но сами посудите: вода горячая на стирку только завтра будет, сушить на палубе сегодня тоже нельзя. Вот и получается, что невозможно!
Будь Сергей не взвинчен после замечания баталера, воздержался бы он от последнего восклицания. Но теперь уже было поздно. Глаза Тирбаха сузились, он по-кошачьи быстро оглядел опустевшую палубу, шагнул вперед и, неожиданно вскинув руку, резко полоснул матроса по лицу кончиками пальцев. Потом еще несколько раз слева направо и справа налево, придыхая при этом:
— Я тебе покажу, свинья, как с офицером спорить. Я тебя отучу, свинья, от пререканий!
Сергей стиснул зубы так, что свело челюсти. Застыв по стойке «смирно», он не отрывал рук, вытянутых по швам, но уже закололо в висках и наползала, на глаза багровая пелена бешенства. Но как раз в этот момент, когда уже совсем обрывалась истончившаяся ниточка терпения и должно было свершиться непоправимое, сбоку совсем близко прозвучало резко, как щелчок кнута: «Смирно!»
Перед Тирбахом и Крауховым стоял командир корабля капитан первого ранга Небольсин. Не давая обоим опомниться, он властно произнес:
— Мичман, прошу вас остаться, а ты ступай вниз…
Проследив глазами за тем, как ссутулившийся матрос скрылся в горловине люка, Небольсин повернулся к Тирбаху, молча оглядел его. Губы командира брезгливо скривились. Далекий от матросов не меньше, чем любой офицер корабля, никогда не понимавший и не любивший их, он все же терпеть не мог рукоприкладства и считал его позором для офицерства. С полминуты он молча глядел на мичмана, который не выказывал никакого смущения, его молодое лицо выглядело совершенно безмятежно, будто бы и не был он виновником безобразной сцены. И именно эта безмятежность, ледяное спокойствие в глазах мичмана мешали Небольсину произнести вслух то слово, которое так и вертелось у него на языке. Командиру вдруг стало ясно, что любые его слова отскочат как мячики от этого выхоленного прибалтийского барончика, который, как помнится, был дальним родственником светлейшего князя Ливена, недавно назначенного начальником нового флотского учреждения — Морского генерального штаба.
— Вот так, — тягуче произнес Небольсин, — вот так… Думаю, что устав должен соблюдаться одинаково строго и нижними чинами, и офицерами.
Тирбах слушал внешне вроде бы внимательно, но с едва заметным пренебрежением. И совсем неожиданно для себя Небольсин сказал со злостью:
— А в общем, знаете, мичман, мне стыдно за вас. Идите…
Вечером Краухов на ужин не пришел к столу. Ярускин, который уже знал о том, что случилось, сказал товарищам, что надо сейчас же идти на поиски — как бы до беды не дошло.
Сергея с трудом отыскали. Он притулился за зарядной частью шестидюймовой пушки, держа в руках папиросу, торопливо и глубоко затягивался дымом. Молча исподлобья взглянул на подошедших товарищей, отвернулся к переборке. Ярускин и Вальцов подошли поближе, постояли рядом, не зная, о чем говорить.
— Ты, это, Серега… бросил бы папиросу, — мягко сказал Ярускин. — Не ровен час кто из начальства увидит… беды не оберешься тогда.
— Ну и пусть что хотят делают со мной, — зло отозвался Краухов, продолжая затягиваться. — Хуже каторги, чем здесь, все равно не будет.
— Бывает и похуже, Серега. Ты еще тюрем не знаешь да настоящей каторги не нюхал. Мы понимаем, как тебе обидно и горько. Но только ты соберись все-таки с силами, успокойся.
— Да не могу я больше! Совсем не могу… Или я этого выродка баронского порешу, или руки на себя наложу! Лопнуло мое терпение.
На Краухова было страшно смотреть — лицо его почернело, губы запеклись, как от нестерпимой жажды, в глазах был нехороший лихорадочный блеск.
— Ну успокойся же, браток. Что ты, разве можно так?
Ярускин мягко, но решительно взял папиросу из рук Сергея, потушил, аккуратно скатал папиросу и положил в карман, чтобы после выбросить за борт. Он слегка тряхнул товарища за плечи, сказал твердо:
— Если себя распускать будем — все пропадем зазря. Ты подумай только — коли каждый обиженный и униженный матрос стреляться или за борт кидаться будет, то флот наш весь как есть обезлюдеет. И на офицеров поодиночке бросаться не следует. Ты его благородное дворянское горло помнешь, а для твоего горла казенную веревку найдут, да и повесят ночью на тюремном плацу. А на флоте ни черта от этого не изменится. Другое благородие другого матроса по зубам хлестать будет.