Возможно, у кроманьонцев рисовали многие, рисовали хорошо, в одной манере на протяжении тысячелетий.
Разумеется, были и на этом общем фоне замечательные таланты: есть рисунки лучше и хуже. У австралийцев еще совсем недавно каждый имел свою песню или свою сказку (может быть, у кроманьонцев «свой рисунок»?). Но были отдельные произведения, так поражавшие воображение дикарей, что они распространялись по всему континенту и даже заучивались дальними племенами, не понимавшими языка сказки, но знавшими, что это — знаменитое произведение, и стало быть, даже одни его звуки, ритм усвоить необходимо.
Профессиональное искусство — изобретение недавнее; ему не больше пяти тысячелетий…
Бухара — Самарканд — Москва, быстрая пересадка в Ташкенте, ИЛ-18, стремительно скользя по гигантской дуге, опускается у вечерней Москвы.
Автор забирался из XX века на 100, 400 и даже 10 тысяч веков вспять, клялся, что с высоких кроманьонских или зараут-сайских «трибун» можно разглядеть нечто новое в нашем веке и даже подальше.
Действительно, ему казалось, что далеко-далеко, сквозь туман тысячелетий, иногда мелькали смутные черты будущего искусства. Но глаза могут обмануть, а приборов никаких не придумано, так что трудно ручаться за достоверность, и нельзя забыть, как часто хочется природную щель, натек или камень принять за нарисованного бизона, мамонта и тигра.
Но что привиделось, не скрою.
«Картину заканчивает зритель» — это известно. Поэтому в мире никто, никогда, в сущности, не читал одной и той же книги и не любовался одной и той же картиной.
Была, есть и будет «Война и мир» Толстого плюс первый, второй, миллионный, стомиллионный читатель.
Была Сикстинская мадонна плюс сотни тысяч вызванных ею разных настроений, ощущений.
Да и каждый человек, повторно читающий книгу или слушающий музыку, уже создает вместе с автором произведение иное, чем при первой встрече.
Личное впечатление, настроение мастера и зрителя — об этом сейчас много спорят и толкуют.
И художник и зритель все чаще восклицают: «Я так ощущаю, это мое впечатление!» В XX веке и автор и особенно зритель громче произносят местоимение «я», чем прежде.
Ни к чему вести пустой спор, кто хуже и кто лучше, старые или новые мастера. Но, глядя на картины Ренуара, Рокуэлла Кента, Пикассо, Сарьяна, Рериха, современному зрителю требуется больше усилий для завершения картины, чем при встрече с большинством мастеров XIX века.
Но что же дальше будет?
В палеолите, мы видели, изображение человека одно время не появлялось: художник и его соплеменники рассматривали себя как часть картины, они были «нарисованы», ибо существовали: картина начиналась со зрителя (и, понятно, им же заканчивалась).
До такой активности дерзкие зрители нашего столетия не доходят. Разве что «дикари», впервые увидевшие кино и верящие, что все происходит на самом деле. Или зрители итальянской народной комедии, которые быстро включаются в представление, подавая актерам реплики.
Но искусство как будто ожидает такая же активность зрителя, как 40 тысяч лет назад (ну, конечно, не совсем «такая же» — 400 веков прошли недаром!).
В грядущем, наверное, разовьются искусства, которые будут начинаться со зрителя. Зрителю покажется странным и скучным просто смотреть, читать, слушать.
Это будет техника, сложная техника, много сложнее кино, воспринимающая самые тонкие импульсы, исходящие из человеческого мозга. По воле зрителя — отнюдь не обязательно высокоодаренного — создадутся сложные произведения (вроде умноженного и усложненного калейдоскопа-игрушки, вращая которую любой человек создает хитрые узоры).
Будут машинно-человеческие игры: усилием воли я, зритель, не только вызову на экране нужный мне образ, но и начну представление, где участвуют на равных правах и я и мои образы. В результате открытие кроманьонцев возродится на второй тысяче поколений… Зритель, начинающий картину, — лишь одна из форм всеобщего творчества будущего: и сейчас почти каждый рисует, лепит, мурлыкает мелодии. Но разрыв между профессионалами и любителями очень велик!
Широчайшая одаренность первобытных людей наводит на размышления: как вернуть ее людям?
Вернее, каким способом резко повысить уровень знаний, чувств, творческой одаренности «обыкновенного человека»?
Видимо, это возможно.
Перемены в жизни современного общества еще не уменьшили сколько-нибудь существенной дистанции между талантами и поклонниками. Но техника, проникающая в искусство, обнадеживает.
Техника по природе своей весьма демократична: нажим на кнопку дает один и тот же результат, будь нажимающий гений или бездарь. Фотоаппарат, киноаппарат даст, конечно, весьма разные результаты в зависимости от того, кто «крутит» или «щелкает», но барьер, отделяющий профессионалов от любителей, тут как будто не столь страшен и неприступен, как в живописи или музыке.
Кино- и фотоделу подучиться легче, чем рисунку или контрапункту.
Техника дополняет недостаток одаренности.
Но техника и искусство в близком родстве не состоят. Неповторимые творения искусства, каждое в своем роде и не хуже других, создавало человечество каменных орудий и человечество железного плуга, человечество пара и человечество полупроводников и атома.
Техника при этом играла свою роль.
Новые строительные приемы влияли на архитектуру.
Новые музыкальные инструменты — на музыку.
Изобретение масляных красок фактически создало новый род живописи.
Но все же техника не определяла художника, музыканта, поэта. Техника обслуживала, а ее прогресс шел совсем по иным законам, чем в искусстве.
Это разные державы, кое-где граничившие, но чаще державшиеся поодаль, весьма и весьма самостоятельно.
Что будет?
Прежде вспомним, что было задолго до «кроманьонской революции»; весь конечный вывод мудрости земной, вся наука, техника, искусство заключались в ручном рубиле (и еще паре каменных орудий).
Позже техника и художество пошли своими путями.
Но кажется, дело идет к новому синтезу (надо ли извиняться, что не к рубилу, а совсем иначе!).
Огромная отрасль искусства — кино («ровесник» пещерной живописи) — создана техникой. Это явная агрессия технической державы.
Правда, науке, придумавшей кино, быстро указали ее место. Кино желает подчиняться только кодексу искусств.
Но техника не унимается: цветное кино, стереокино и тому подобное подготавливают для любителя могучее оружие грядущего уравнения в правах с профессионалом.
Грезится такое повышение доли каждого зрителя в высоком творчестве, что кружится голова.
Кружится по законам техники и по правилам искусства.
Может быть, мы накануне (десятилетия не в счет!) невиданного, органического слияния техники и искусства — великой унии двух держав! Может быть, тогда включатся в искусство все пять человеческих чувств, ибо «благородные» — зрение и слух — уж очень третируют «низменные» — обоняние, вкус, осязание.
Но все же главным искусством станет когда-нибудь прапраправнук кино, телевидения и фотоаппарата — человеко-технико-искусство будущего.
Искусство начиналось с техники и к ней вернется.
«Главное искусство». Но помилуйте, разве бывает такое?
Бывает. В древности и средневековье — архитектура. Все прочие «подчинялись»: книги, фрески, мозаика, орнамент, музыка — все вносилось внутрь храма или дворца, все приспосабливалось в большей или меньшей степени к архитектуре. Так было во времена пирамид и храмов древнего Египта, романских и готических соборов, мавританских мечетей.