Впрочем, помощь ей была ни к чему. То, на что Майка тратила час, Римма сделала в несколько минут. Уверенно приказала:
— Дима, поставь чайник! Чаю хочу…
Он покорно понес на кухню «таежника». Вероника Борисовна высунулась из двери, покачала головой, но сказать ничего не успела: Римма молча захлопнула дверь, а меня обожгла взглядом нестыдящихся черных глаз…
С этого дня «ералашей» не стало, но и Дима перестал бывать дома. Майка из ванной проходила прямо к себе, и никто не знал, о чем она думала.
Зима выдалась ветреная, вьюжная, ломала старые кости. Сплю я в такие ночи плохо. Как петли бесконечного вязанья, сменяют друг друга воспоминания, мысли. Их много: о том, что пережито и забыто, и о том, чего забыть нельзя. А за окном все скребет и скребет стену колючая снежная крупа, и лиственницы сокрушенно качают головами.
Меня вывели из забытья приглушенные голоса в коридоре. В старости поневоле становишься любопытным: жизнь не оставляет ничего, кроме роли наблюдателя.
Я встала и выглянула в коридор. Дима привалился к выходным дверям, неловко держа рюкзак. К его плечу кокетливо и нарочно беспомощно прижалась Римма.
А перед ними стояла Майка. Растрепанная, в кое-как накинутом халате и все-таки непонятно неожиданно красивая. Она смотрела только на Диму, словно и не было здесь никого.
— Ты никуда не уйдешь! Я люблю тебя, люблю, понимаешь!
Наверное, ей казалось, что этим словом выражено все. И это все так огромно, что через него не перешагнешь.
— Как это глупо! Димка, скажи ты ей, наконец, ведь соседи проснутся! — Голос у Риммы дрожал от злости.
Дима швырнул рюкзак на пол, порывисто закрыл лицо руками.
— Майка, я прошу, уйди, я не могу так больше! Все равно у нас ничего не получится. Я погибший человек, а ты…
— Неправда! Все получится! Дима! Да ты не слушаешь! Дима! — Она с отчаянием прижалась к нему замерла.
— Все ясно. Своевременное раскаяние и — налицо советская семья! С меня хватит, я ухожу.
Римма решительно двинулась к двери.
Дима заглянул Майке в глаза и, съежившись как от невыносимой боли, сбросил с плеч ее руки, шагнул за дверь, в настороженную темноту.
— Римка! Подожди, я с тобой!
На пороге обернулся:
— Прости, Майча. Ты хорошая… Но… Не могу… Поздно…
Отчаянной скороговоркой прочастили по лестнице шаги. Следом за другими — четкими, слишком спокойными. Стало тихо. Тогда я вышла из комнаты.
Майка стояла у косяка. В открытую дверь вползал мороз. Но она не чувствовала холода. Она ждала.
Я подошла к ней, взяла за руку:
— Так нельзя, Майя. Идем.
Она не обернулась. Молча вырвала руку. Слушала.
Внизу по улице шли люди. Эхо лестничного пролета доносило их шаги. Не нужные, не те…
Майка ждала. И наконец где-то очень далеко возникли еще одни шаги. Торопливая, спотыкающаяся походка. Все ближе, ближе, Майка вздрогнула и всем телом подалась навстречу.
Я повернулась и тихонько ушла к себе.
Солдат
Автобус был трассовский. Он каждый день проходил сотни километров от поселка к поселку но главной колымской трассе, видел всякое, ко всему привык. Его пыльные, в ссадинах бока пахли романтикой. В суматохе посадки он один оставался спокойным. Внутри все смешалось:
— Товарищи! Учтите, я буду жаловаться!
— А, видел я такую в гробу в белых тапочках! Почему в белых тапочках? — подумал Николай. — Чепуха какая-то.
Следом за остальными он прошел в конец автобуса к шаткому сооружению из ящиков, тюков и чемоданов. Посмотрел на свой ладный, окованный по углам сундучок и… одним движением развалил всю кучу. Черт окаянный! Что тебе повылазило?! Николай молча и сноровисто заново укладывал вещи. Сколько раз на маршах в любую погоду приходилось ему следить за хозяйством роты, и ничего никогда не портилось и не пропадало.
«Вещь, она глаз любит да ласку», — говорил отец. Это Николай помнил…
В глухой костромской деревушке вещи служили многим поколениям. К ним привыкали, как к людям, и Николаю всегда делалось не по себе, когда на его глазах что-то ломали.
Кто-то осторожно тронул его сзади за плечо:
— Простите, вы не поставите заодно и мой чемодан?
Маленькая девушка в коротком пальто, лыжных брюках и пушистой шапочке с кисточкой на конце. Глаза испуганные, блестящие, на щеках — ямочки.
Николай поставил сверху ее новенький, ничем не обшитый чемодан. Углы у него уже успели обиться. Белоручка, пуговицы, поди, пришить не умеет…