— Люся… Разрешите я так вас буду называть?
— Не вас — тебя, — поправила она.
— Тебя, — повторил Николай, — тебя.
Она засмеялась:
— Зачем же столько раз повторять? Что ты хотел сказать, Коля?
Очень хорошо, что ты приехала сюда, что мы вместе… Понимаешь? Я как подумаю, сколько других мест на земле — просто как чудо это, — подумал Николай, но вслух только спросил:
— Как ты попала сюда?
— Обыкновенно. Меня институт сюда направил, а я и сама хотела поехать на Колыму. Очень люблю Джека Лондона, знаешь?
— Знаю.
Стал слышен мороз. Под ногами, как новая подметка, скрипел снег. Стеклянными от холода голосами лаяли собаки. Шелестело дыхание. И были еще десятки непонятных тревожных голосов зимней ночи. Прислушаешься — и не поймешь, что это прозвенело: то ли лед на реке, то ли застывшая балка. И никогда не узнаешь, кто это пробежал стремительный и легкий по скрипучему снегу.
Ночь настораживает. Люся невольно прижалась к плечу Николая. Он на минуту сбился с шага.
Люся подняла голову, снизу вверх глянула в глаза. В лунном свете зрачки были огромными.
— Коля, а как бы ты хотел жить? В самом, самом большом смысле, не в будничном.
Николай зачем-то стряхнул иней с рукава, по привычке нахмурился:
— Не знаю, поймешь ли. Я — солдат, и мне хотелось бы так жить, как в атаку ходят. Пуля тебя первого встретит, и о победе первым узнаешь. А вот дома у нас… Я понимаю — колхоз богатеет, люди лучше живут. Это-то я вижу, а на своих родных как гляну — тоска берет. И никакие слова тут не помогают, да и нет их у меня. Видно, сам еще не все понимаю. Но, подумай, разве можно так жить — от вещи до вещи? Купили, скажем, шкаф зеркальный, будут жить до ковра, а там еще до чего-нибудь. Правильно это?
Люся покачала головой:
— Нет, конечно. Но мне трудно это представить. Я ведь в детском доме росла. Училась потом, тоже все у нас общее было. А теперь смотрю — сколько еще есть людей, которых вещи сильнее! Но ты ведь не такой, правда? Я знаю, что не такой.
Белая кисточка у самой щеки. Мерцающие звездочки инея на ресницах. Легкий запах духов…
Виктор бы не растерялся. Обнял бы ее, наверное, поцеловал, и все бы исчезло. И ночь, и доверчивая белая кисточка, и серебряные звездочки на ресницах.
Осталось бы то, что Виктор длинно, со смаком называл: «любо-о-овь!» Этого он не хотел.
Николай молча взял ее руку в свою широкую, сильную ладонь, бережно пожал и отпустил. Люся улыбнулась.
…Здание напоминало пустую спичечную коробку. Стены уже встали во весь рост, покрылись крышей, а внутри все еще темнели провалы незаполненных лестничных клеток, бетонные ребра межэтажных перекрытий, шаткие деревянные перила и лестницы.
Здесь все время менялись хозяева. Не успевали уйти монтажники, как их место занимали штукатуры и маляры.
Николаю все время казалось, что в разноголосице стройки он слышит какую-то свою мелодию, веселую, уверенную. И оттого особенно ладно ложился раствор, и люди были добрыми помощниками, и хмурое ненастье не угнетало. И всегда рядом была одна мысль: как там Люся?
Он незаметно отмечал про себя: «Из школы пришла. Наверное, в столовой. Теперь дома. Читает что-нибудь или к урокам готовится…»
Коля, под честное слово десяточку до зарплаты дашь? — прервал его мысли сосед, тоже штукатур, Димка Саблин. За нежную красоту лица его прозвали «девичьим переполохом». Первый Викторов кореш Широкая душа.
— На выпивку не хватает?
— Что ты! В кино пригласил одну — ты ее не знаешь, и ни единого дензнака, неудобно как-то.
— Выпивкой Димку коришь? — явно «на публику» заговорил подошедший Виктор тем «рабочим» нарочито неправильным языком, каким он всегда говорил на стройке, — Ты у нас, конечно, шибко сознательный, на лекции ходишь, умных девушек провожаешь и все такое… А я вот что скажу. Не дело это, братцы, что нам сверхурочно работать не дают! Кому от этого вред? Объект сдавать надо, времени в обрез. А у нас как? Семь часиков отстукал — и домой. Сил, что ли, наших шибко жалко? Так русский человек никогда за этим не стоял. В войну, знаете, как было…
Незаметно вокруг собралась вся бригада.
— А что? Правильно парень-то говорит — времени много остается. Деньги опять же никому не во вред.
— Даешь сверхурочные! — подражая кому-то, крикнул Димка.
— Нет, не даешь, — заговорил Николай, — На минуту он охрип от волнения, — Хватит народ мутить, Виктор! Это я тебе как коммунист говорю. Того, что люди в войну делали, — ты не трожь: не твоими руками делалось! А насчет сегодняшнего я так понимаю: сил у тебя много, добро. Сумей потратить их с толком. О стройке душой болеешь? Врешь! Длинного рубля захотелось! На остальное тебе плевать — пусть хоть завтра развалится. А нам в этом доме жить!