Летчик ставит самолет на крен. Полукруг костров уползает куда-то вверх, небо опрокидывается, пугая темной, расцвеченной звездами бездной. Резкий вой сирены заглушает свист ветра, рокот моторов. Два коротких сигнала означают, что сброс надо прекратить, пока летчик снова выведет машину на цель.
Наступает короткая передышка. Сокол устало вытирает рукавом мокрый от пота лоб и смотрит в раскрытую дверь самолета. Перед глазами небо и звезды — черный кусок бархата, продырявленный светящимися точками. Но что это? Большая сверкающая звезда падает на него. Яркий свет больно бьет по глазам, ослепляет. Сокол вбирает голову в плечи. Страх, неприятный, мерзкий страх, страх и обида за свою беспомощность…
«Мессершмитт»!
Огненный град пуль ударяет по самолету, яркий факел огня взлетает перед глазами, неведомая страшная сила отрывает тело от пола и швыряет в пространство.
«Что же потом?» — прижимая пылающее лицо к прохладному земляному полу, напрягает память Сокол.
Как же он остался живым на сбитом, загоревшемся в воздухе самолете? Он, кажется, ударился головой о пустой картонный бак. Да, да, он пробил его головой. Пустой бензобак смягчил удар, спас от смерти. Значит, на роду Сокола записана жизнь, значит, просчиталась смерть, поторопилась на него замахнуться. Но как же самолет? Как же его товарищи? Где они? Живы? Увы, от них остался только пепел: ведь самолет пылал…
…В памяти всплыла другая картина… Гигантский костер. Молчаливый, с глубокими черными тенями лес.
Сокол стреляет в темные фигурки с автоматами. Они перебегают от дерева к дереву, извиваясь, ползут по земле, все ближе и ближе подбираются к нему.
«Живьем вам меня не взять», — как в полусне, думает он.
Может быть, можно бежать? Сокол поворачивает голову и замирает: два высоких солдата с наведенными на него автоматами стоят рядом.
— Хенде хох!—хрипло выдавливает один из них.
Сокол вскидывает пистолет, но что-то жесткое и тяжелое больно бьет его по руке, выбивая из пальцев оружие.
…Он обороняется до последней возможности: бьет кулаком в злое щетинистое лицо, остервенело грызет зубами пухлую с золотым дамским перстнем руку, колотит кованым каблуком толстого офицера.
Его связывают и ведут. Впереди лениво плетется длинноногий с окровавленным лбом солдат, сзади пухлощекий офицер. Он толкает Сокола в лодку. Сокол оборачивается и изо всей силы пинает его в живот… Озлобленный, с искаженным от боли лицом офицер бьет его рукояткой пистолета по темени. Это последнее, что сохранилось в памяти.
Где же он теперь? Куда швырнули его? Виктор встал на ноги. И опять черная пустота испугала его. Борясь со страхом, он осторожно пошел, готовый каждый миг свалиться в бездонную яму. Несколько робких шагов — и ноги наткнулись на что-то твердое. Виктор понял, что перед ним каменная лестница. Ступеньку за ступенькой оставлял он позади и поднимался вверх до тех пор, пока голова не стукнулась о потолок. Тогда он уперся в него руками. Поддаваясь его усилиям, тяжелая деревянная крышка тихо поднялась. Сокол неслышно опустил ее и вылез наверх. На него пахнуло свежестью ночи. «Неужели свобода?»
Его окружала все та же непроницаемая мгла, и только в одном месте сквозила узкая полоса мутного света. Осторожно ощупав стены, Сокол устало опустился около люка и уронил на руки голову. Слабая искра надежды погасла. Все стало ясным.
Он в плену. Внизу холодная яма, над люком амбар, там, где сквозил свет, тяжелая, закрытая на замок дверь. Утром Сокола поведут на допрос. Он ничего не скажет. Он умрет, не моля о пощаде, так, как должен умирать коммунист. Жаль только, что никто: ни родные, ни Айна, ни его товарищи — никогда не узнают об этом. Но разве они вправе подумать другое?
В томительном ожидании шли часы. Мутная полоска от щели светлела, становилась розовой. Значит, взошла заря — кажется, последняя зорька в жизни Виктора Сокола.
Многое передумал он за эти часы. Вот уже второй год, как связала его судьба с фронтом. Десятки полетов совершил молодой штурман в тыл противника, сбрасывая десанты советских войск. Много раз летал на костры Малой земли, попадал под обстрел зениток, уходил от преследования «мессершмиттов».
Дымов говорил: «Пройдут годы, отгремит война, и каждого из вас спросят ваши потомки: что же сделал ты в этот грозный для Родины час»?
Все последнее время совесть Сокола была неспокойна. С тех пор, как сел в транспортный самолет, он только и знал, что удирал от немцев, даже не видя в лицо врага. «Я только работаю, — укорял он себя, — а воюют другие. За год с лишним войны ни разу не выстрелил в немца».