Но строгость провожатой сдерживала его. Путь становился все тяжелее. То там, то здесь приходилось подлезать под баррикады бурелома, шагать по гибким, нависшим над болотной трясиной жердям, прыгать с кочки на кочку.
— Осторожнее! Яма! — предупреждал голос провожатой.
— Возьмите палку! — швыряя под ноги Сокола легкий шест, снова командовала она. — Не поскользнитесь, правее окно.
Сокол послушно выполнял все приказы своей спутницы. Они шли лесом уже несколько часов. Гимнастерка Сокола промокла от пота, в сапогах хлюпала холодная жижа, ногу кололо в простреле. А женщина шагала легко и быстро, привычно прыгая по мягким кочкам, балансируя руками, скользила по шатким гатям, не снимая ботинок, брела по колено в холодной воде, прощупывая палкой дорогу.
Тусклый рассвет обрисовывал ее невысокую, одетую в вязаную кофту и простенькую фланелевую юбку фигурку. Казалось Соколу, что он где-то уже встречал эту женщину, где-то видел эту темную косыночку, тугим узелком завязанную на затылке, видел эти крепкие ноги, светлые, выбивающиеся на шею завитки мягких волос. Ничем не приметна эта идущая впереди женщина: прост ее наряд, как у тысячи других, обычен стан, округлые бедра, упругие загорелые ноги. На полустанках, в деревнях, городских окраинах, на аэродромах, в полях Сокол, конечно, встречал тысячи похожих на свою спутницу женщин. Мог ли он запомнить хотя бы одну из них? Вероятно, да. Густой дубняк давно уже сменился редким кустарником, ивняком, зарослями болотной куги, камыша, осоки. Розовые блики утра зарумянили зыбкую замшелую землю, похожие на взъерошенных ежиков кочки, позолотили глазницы болотных окошек, перекрасив все окружающее в радужный, веселый тон. Уходили часы, сверкало над лесом солнце. Женщина по-прежнему шла не оглядываясь, а Сокола жгло любопытство, хотелось увидеть ее лицо.
— Слушайте, милая, устал я, как дьявол. Неужели же отдохнуть невозможно?
— Идемте, идемте… Некогда, — проговорила провожатая, и в голосе ее послышался нескрываемый смех. Как спящему плеснули в лицо холодной водой, и он мгновенно проснулся, так и Сокола как бы разбудил смех женщины. Так ведь это же ее талия, волосы, маленькие огрубелые руки! Как он не узнал их сразу…
— Феня! Фенечка, ты?
Спутница вмиг оглянулась. Казалось, само солнце осветило измученного летчика, яркий румянец здоровья и счастья пылал на улыбающемся лице молодой женщины. Высокая грудь Фени, как после быстрого бега, порывисто подымалась, билась в плену грубой кофты.
— Фенечка! Солнышко! Встретились, — Сокол рванулся вперед, упал подле Фени и прижался потным, обросшим бородою лицом к ее испачканным болотной грязью ногам.
— Виктор Петрович, Витя, не надо, встаньте, Виктор Петрович, встаньте же, прошу вас, упаду я так…
— Фенечка, встретились, — не выпуская Фениных ног, радостно повторял летчик. — А ведь я вспоминал тебя, думал. Однажды даже в бреду… Вот уж никак не гадал, что встречу. Рад я, как рад… Чужое, страшное место — и вдруг родные. Даже не верится. Теперь я знаю, кто вытащил меня из могилы. Ты, правда ведь ты, Феня?
Феня осторожно высвободилась из рук Сокола, опустилась на покрытую мхом землю.
— Нет, Виктор Петрович, я даже не знала о том, что вы рядом. Папаня сказал мне об этом только вчера, когда шел к вам на выручку.
— Отец у тебя герой, Феня. А я дурак, безмозглый осел — вот кто я. Мне на Игната молиться надо. А я его врагом посчитал, в бороду плюнуть хотел.
— Папаня умен, нам у него многому поучиться надо, — поддержала Феня. — Вы бы посмотрели, как он немцев обводит! Партизаны на него не нарадуются, за него в огонь и в воду пойдут. Он отряд раза три от гибели спасал. Федор Сергеевич, наш командир, говорит — после войны именем Булатова колхоз назовет. Вот вам и отсталый мужик — горлохват, как вы его окрестили.
— Глупец! А ведь меня в институте учили, на петлицы кубики прицепили…
— Полно вам на себя наговаривать, Виктор Петрович, вы человек хороший. Святых на земле нет. Все ошибаются. Отец побольше вас ошибался.
Феня не сводила с Сокола глаз. Материнская нежность влекла ее к этому обросшему, худому и грязному парню. Хотелось ей прижать к своей груди его голову, расчесать преждевременно поседевшие волосы, погладить тонкие нежные руки. Пусть бы упала эта усталая голова к ней на колени, пусть сомкнулись бы покрасневшие от бессонницы веки, отдохнуло бы ослабевшее тело. Пусть спал бы этот дорогой для нее человек, а она не сомкнула бы глаз и все гладила его жесткие волосы.
Сокол и в самом деле засыпал, прижавшись головой к ее ногам. Он пытался побороть усталость, с трудом открывал веки, но, встретившись затуманенным взглядом с ласковой синевой Фениных глаз, успокаивался.