Только он не поедет в Раздолье. Нет, он любит свою Карелию, дикую, неисхоженную, скрытную и загадочную. А что в ней хорошего? Камни да земля, белесая и бесплодная, будто в пустыне. Нет, не сменяет она своего Раздолья на тот край, где похоронила дочь, где холодные ветры преждевременно унесли от нее молодые мечты о счастье.
Сокол не любит ее, нет. Это теперь видно. Любил бы, так приласкал, приголубил, не стал бы заводить речь о Суе, о своих яблоньках, а говорил бы о том, как тосковало по ней его сердце, сколько ночек провел он без сна, вспоминая свою любовь, сколько теплых слов сберег для нее. Не любит, не любит! Зачем зря надрывать сердце, вымаливать то, что никогда не утешит?
Из болотной низинки белыми сумерками за путниками крался туман. Будто переполненное молочное озеро, он растекался вокруг, тонкими ленивыми струйками сползал в лощинки, добирался до идущих по чуть заметной тропинке людей, лизал им нога.
— Надо прибавить шаг,— поторопила Феня. — Туманы у нас хуже осенней ночи, если догонят, сразу куриною слепотой заболеем.
Едва нахоженная, местами скрытая в граве тропинка вывела снова к лесу. Лес оказался хотя и мельче того дубняка, который прошел Сокол ночью, но еще гуще, непроходимее.
— Теперь скоро придем. Наберитесь терпения, — подбадривала Феня, — еще каких-нибудь полчаса — и дома… У нас хорошо, уютно, словно на даче.
— Ты что же, тоже у партизан живешь, Феня?
— Нет, я только связная. Вроде как телефонный провод от Раздолья к острову, где наши партизаны живут. Ночь дома, а днем вот в ходьбе. Без грибов да ягод из леса не выхожу. Обидно только бывает: партизаны ежевику да подберезовики для меня собирают, а отец ими немцев потчует. Надо, говорит, так: хорошо утробу набить — все одно, что голову хмелем одурманить.
— Что же ты без лукошка, заподозрят ведь, пожалуй?
— У своих, в лагере, возьму…
— Далеко тебе, Феня, ходить приходится.
— Ничего, я привыкла. Иной раз по двенадцать часов в ходьбе. Обратно до того места, где с вами сидели, на Буяне еду, ну а через болото на лошади не проедешь. Коней да коров в лагерь еще до немцев по реке на плотах сплавили, обходным путем приводили.
— Братья-то где твои, Феня? Васек, помнишь, со мной боролся?
— Все в армии, а невестки с родней в Казахстан уехали. Вдвоем мы с папаней остались.
Они замолчали. Разговор на время иссяк.
Безмолвен вечерний лес, не встрепенется листом, стоит смиренный и сонный, и каждая хрустнувшая под ногами веточка далеко разносит легкое эхо. Мертво в лесу: не выскочит на полянку ушастый заяц, не защебечет птица, не заведет свой жуткий вой старая хозяйка чащобы — волчица. Сонный лес звал усталое тело к покою. С нетерпением ожидал конца пути Сокол, и далеко от Колтинских дебрей витали его мысли.
Безмолвно вокруг, спокойно шагали путники. Неожиданный крик выстрелом порвал тишину.
— Ни с места! Клади оружие!
Сокол рванулся в кусты, но руки Фени удержали его.
— Это же Буйвал! Дайте сюда автомат.
Летчик упрямо попятился в сторону. Над лесом перекатисто прогремело эхо выстрела, Феня с силой вырвала оружие из рук Сокола и бросила на тропу.
Навстречу к Фене и оторопевшему, не знающему, что предпринять, Соколу вышли два человека. Один бородат, приземист, другой без усов, по-девичьи тонок. Оба вооружены снайперскими винтовками, у поясов густо, как на рясной ветке груши, висели гранаты-лимонки.
— Кто такой? — строго спросил бородач, не сводя с Сокола дула винтовки.
— Летчик с Раздолья, отец к вам направил, — ответила за Сокола Феня.
Бородач опустил ружье, подойдя вплотную, взглянул в лицо С скола.
— Документы есть?
Сокол механически сунул было в карман руку.
— С собой ничего не осталось.
— Оружие? — так же сердито спросил бородач.
— Вот только это, — кивнул Сокол на автомат.
— Да наш он, товарищ Буйвал, чего зря канитель развели, — с жаром сказала Феня.
— Помолчи, Феня. Порядка не знаешь? — с нарочитой строгостью пробасил Никита. — Ефим, обыскать его.
Фима проворно обшарил карманы летчика.
— Нет ничего, — сказал он, сердито косясь на товарища. — И так видно, что наш… Феня-то врать не станет…
— Без тебя не знаю! — грубо оборвал юношу Буйвал. — Иди, указывай дорогу. Шагай, летчик, за ним, а мы, как положено, с тылу прикроем.
Так под конвоем партизан — людей, для которых десятки раз рисковал жизнью Сокол, — пришлось ему, сдерживая обиду, прошагать по путаным тропам еще с полчаса. Иной рисовал он себе встречу с людьми Малой земли: думал, обнимутся друзьями. А вышло так грубо и сухо, будто снова оказался в плену.