— Какой же из тебя разведчик, мил человек? Небось из пистолета палить начнешь?
— Скорее надо, скорее. Папаня, наверно…
— Ну хорошо, хорошо, Фенечка, шагайте. Только помните, ребята, осторожность — главное условие.
Феня схватила за руку Сокола и, увлекая его за собой, почти побежала к тропинке. Сердце ее давила тревога… «Только бы захватить папаню».
Оставив позади редколесье, разведчики вошли в глубокий овраг. Будто мраморные, слоистые с жилками стенки его обрывисты, на дне в тени ивняка спрятался ручей, на берегах, словно лес, — бурьян и полынь.
— Ручей нам проводник, — сказала Феня, —на усадьбу дяди Никиты выведет.
Овраг все расширялся и, наконец, слился с прибрежной зеленой долиной, ручеек потерялся в густых травах. По высокой, чуть ли не в пояс траве Сокол и Феня поползли к видневшейся невдалеке избенке. Она стояла на краю села, понурая, сиротливая, с похожею на седло прогнувшейся крышей. Земля на лугу прохладная, словно болотный мох, зыбкая, пропитанная влагой.
Перемахнув через плетень, Сокол пробежал занавоженный двор, рывком открыл дверь избенки. Пистолет зажал в руке, палец каждую секунду готов нажать на курок.
Маленькая, в цветистой ситцевой кофточке, женщина вскочила с табуретки и попятилась в угол, к иконам. Глаза женщины широко раскрылись, ресницы запрыгали, выставленные вперед руки словно пытались кого-то оттолкнуть от себя.
— Глаша, не бойся, свои! — крикнула с порога Феня.
Хозяйка виновато улыбнулась, поспешно сгребла со стола картофельную кожуру, подставила гостям скамейку.
— О папане не слышала? — дрогнул голос Фени.
Женщина устало опустилась на табуретку, всхлипнула.
— Сиротинка ты моя, Фенечка! Провели сердечного в обед еще… Теперь, должно, уж зарыли…
Феня схватилась за лицо руками. Сокол погладил ее по плечу, спросил у хозяйки:
— Куда повели, не знаете?
— На погост, за Острожку.
— Бежим, Феня, скорее!
— Опоздали, родимые. На часок бы пораньше!
— Бежим!
Глава XXXIV.
Впереди него шагали двое. Мундиры на спинах их вздыбились коробом, отчего люди казались сутулыми и старыми.
«Суслики! — усмехнулся Игнат и прикинул: — Сколько таких на меня надо? Полдесятка, не меньше, — поймав себя на мысли, что расчет взял на прежние дни, когда был, как говорят, в соку, а теперь уж руки его порядком поизносились, разочарованно добавил: — Полдесятка не полдесятка, а этих-то четверых, — оглядел он еще двоих, идущих сзади, — как котят, расшвырял бы».
При этой мысли мышцы Булатова дрогнули, сбежались в тугие комки. Жесткая просмоленная веревка — возжевка — больно впилась в них, охладив булатовский пыл.
За высоким глинистым берегом спокойной, как лесное озеро, Острожки, поверх зеленых березовых крон одиноко замаячил покрытый облезлой позолотой купол кладбищенской церкви. Разлапистый тяжелый крест распахнул клешнястые перекладины в бессильной попытке обнять необъятную даль неба. Дневной зной нагнал на кладбище тишину. Утомленные жарою, тихо дремали высокие тополя, не шелестели листвою кряжистые березы и вербы, притаились заполонившие церковные стены кусты бузины, сирени, терновника. Тишина на кладбище оказалась не стойкой. Едва лишь группа людей вступила в ее пределы, как над высокою кущей деревьев темною тучей взметнулась стая ворон. Потревоженные, обеспокоенные приходом людей, птицы наполнили тишину возмущенными криками. В их многоголосом гомоне послышались Игнату жалобы, мольба, стоны.
Среди до отказа напитанных соком густых кладбищенских трав, омрачая взор, лежали свежие могильные холмики. Игнат взглянул на них и болезненно сморщился. «Вот и еще один нынче прибавится. Раненько, Булатов, раненько. Сколько же ты прожил на свете, миляга? Сколько? Годочков-то много… Чуть, пожалуй, поменьше, чем крестов здесь наставлено. А по-достойному жить, считай, только начал».
У полуразвалившейся, облепленной чахоточно бледным мхом кирпичной стены автоматчики остановились.
— Корош спать место? — насмешливо скривил губы немец с лычками на погонах.
— Место как место. Тлеть-то везде одинаково, — равнодушно ответил Булатов.
— Барин — хозяин, — захихикал довольный знанием пословицы немец.
— Что ж, ежели позволяешь, пойдем — покажу наше родовое. В пару с дедом прилягу… Дед, камрады, мужик был отменный.
— Как? — переспросил ефрейтор, не поняв последнего слова.
— Говорю вам, отменный — вашего брата ни мало ни много, десятка, пожалуй, два на тот свет на крестины отправил.
— Глюпь, господин староста… — сверкнул ядовитым взглядом немец. — Сдыхать будешь это место…