Ефрейтор кивнул солдатам. Двое из них, передав ему оружие, взяли в руки лопаты.
Привалившись спиной к врытой стоймя каменной плите, Игнат наблюдал за горе-работниками, и в глазах его открыто играла насмешка. Солдаты, пыхтя, толкали лопаты в сотканный из густых травяных корешков пласт дернины, колотили в заплечики шипами тяжелых ботинок, но лопаты лезли в землю туго, будто в крепкую, слежалую глину.
Скрип железа, непокорные глыбы дернины раздражали солдат. Они ругались, предлагали старшему не тратить зря силы, а покончить с предателем-стариком выстрелом из автомата. Раздоленские закопают сами, мужики о своем позаботятся. Но красногубый ефрейтор — рьяный службист. Он должен выполнить строгий приказ: предателя-старосту закопать в могилу живьем.
«Долго возятся, червяки, видать, и лопаты-то в руках никогда не держали», — глядя на неумелые движения солдат, злился Игнат. Ему стало обидно за труд, за безжалостно искореженную незваными пришельцами землю.
— Эй вы, вояки ретивые, ладони-то свои пожалейте, в голубиное яйцо мозоли на них вздуются, как вы такими руками автоматы держать будете?
— Молчать! — взревел ефрейтор, грозно подступая к Булатову.
— Пожалей солдат, унтер. Люди, видать, и во сне не работали. Хошь, я сам себе яму для дубовины сворочаю? Зачем за меня руки солдатам калечить? Они им сгодятся: худо придется — поднять надо будет.
Ефрейтор, словно кинувшийся в драку петух, лихо подскочил к Булатову, занес над его головою тесак.
Сердце Игната дрогнуло, губы сжались. Еще одна секунда — и он пнул бы красногубого ногой, отшвырнул, как паршивую собачонку. Но, уловив растерянность в глазах врага, решил: «Не ударит, коменданта боится».
Игнат не ошибся. Опустив тесак, ефрейтор нервным, пьяноразвязным движением ткнул его между рук Булатова и дернул рывком на себя. Веревка сразу ослабла. Руки Игната ощутили свободу. Немец швырнул лопату к ногам грабаря и, приставив к груди его дуло автомата, свирепо крикнул:
— Работать! Сам на себя арбейтен!
— Чего цепняком кидаешься? — спокойно, разминая затекшие руки, заметил Булатов. — Работа для нас не в тягость, не мука, а самое что ни на есть удовольствие.
…Хороша не тронутая плугом земля, черная, жирная! Со звоном послушно врезается в нее штыковка, пласт за пластом ложится на выросший на глазах автоматчиков холмик.
Хороша земля: швырнешь ее пластик, и, как гречка, рассыпается он на крупинки. Перепахать бы ее да засеять, сотни пудов хлеба дала бы. Размеренно, неторопливо швырял Булатов землю, врастая в нее все глубже и глубже.
Добротную могилу готовил себе старый грабарь. Стенки у ямы, словно у зеркала, гладкие, трава и земля по краям срезаны ровно, как бритвою масло.
Не скупился Игнат. Без метровки, наметанным глазом прикинув размеры могилы по росту, брал он солидный «гак», метр на длину и полметра на плечи.
«Моя в этом власть. Просторней полеживать будет».
Ретиво взявшись за дело, он вскоре заметно поубавил свое усердие. В привычном к труду теле нет и намека на усталость, напротив, как после хорошей разминки, горело оно жаждою резких движений. Руки помимо желания двигались быстрее, но Игнат урезонивал их жестокостью трезвого вывода: «Али вам, милые, жизнь не красна? Куда вы за смертью торопитесь»?
Усевшись на ближний могильный холмик, ефрейтор впился в землекопа пустым бессмысленным взглядом. На его туповатом, безразличном, как у скопца, лице не было ни зависти к силе землекопа, ни раздражения его подневольной медлительностью. Рядом понуро стоял другой. В глаза Булатову он смотреть боялся. Угольная пыль мелкими черными веснушками въелась в его жилистые со ссадинами на пальцах руки, во впадины щек, в мясистый кончик вислого носа. «Этот, должно, из рабочих, — подумал Игнат, — шахтер либо кочегар». Совсем близко, у дощатой, подернутой зеленою гнилью оградки, — еще двое. Один, полный, курносый, позевывал, второй, со впалой чахоточной грудью, ковырял в зубах зеленой былинкой.
Сдвинув ершистые широкие брови, Булатов исподтишка рассматривал своих врагов.
«Померяйся, парень, схлестнись, — сверлило Игната навязчивое желание, — схлестнись — все одно ничего не теряешь. Тресни штыковой по темени того вон курносого, сцапай автомат, привались за могилу, — и тут же сам возражал себе: — Пока размахнешься, ударишь, тот красногубый разрядит в тебя автомат. Ну и что ж? Нешто это хуже, чем живьем в могилу ложиться?»
Игнат вдруг живо представил себе картину казни. Словно баран под убоем, он лежит на дне прохладной могилы. Лежит на спине и смотрит вверх на проглядывающие сквозь густую зелень деревьев прорехи неба. Он лежит вверх лицом, потому что иначе нельзя, потому что он, как и все волевые люди, до последней секунды желает видеть все: и эту сочную, всосавшую в себя прах его дедов, зелень; и черную ленту добротной земли, и этих обеспокоенных, поющих ему необычную панихиду птиц.