Тяжелые комья земли бьют его по груди, по ногам, ложатся на плечи, больно хлещут в лицо. Кормилица-земля засыпает тело, и только свободная от веревок голова встряхивается, не желая расстаться с жизнью, тянется вверх.
Красногубый свирепый ефрейтор, оскалившись, кидает в нее пласт слежавшейся глины. Напрягая все мышцы, Игнат с трудом отворачивается. Пласт ложится к виску, давит на волосы.
Хрипловатый голос ефрейтора возвратил мысли Игната к действительности.
— Зачем отсталь! Копать, сволочь, бистра!
Булатов чуть вздрогнул, но не обернулся на голос.
— Брешешь, храбрец, не убьешь! Заячьей болезнью страдаешь: бежишь и оглядываешься, — пробурчал Булатов, с размаху по черенок вонзая штыковку в желтую вязкую глину.
Чем глубже уходила в землю могучая фигура Игната Булатова, тем медленнее рос свежий могильный холмик. Зачем бежать смердящей навстречу?
Коротка жизнь, будто сон… Глупый ворон, вон тот, что кружит сейчас в черной стае над кладбищем, живет триста лет. Куда ему столько? Что он дает, кому нужен? Горланит себе. А о чем? Триста лет на земле и на небе! Удачник. Человек перед ним малец — редкий до ста доживает. А кто строит, кто землю распахивает, кто болота в луга превращает, пустыни в сады?.. Мало живем, мало.
— Эй, камрады, покурить старику перед смертью дозвольте…
Худой с длинным вислым носом немец протянул Булатову мятую пачку. На бледное с черными крапинками угля лицо его виновато кралась улыбка.
— Спасибо, камрад, — неумело вытаскивая из пачки тоненькую сигаретку, поблагодарил Игнат.
Немец грустно кивнул и отвел взгляд.
— Спичку дозволь?
— Битте!
Длинноносый протянул грабарю коробку. Только взять ее Игнат не успел. Красногубый ефрейтор, подскочил, выбил коробку на землю.
— Так подыхать, скот! Сигарет дай, шнапс дай, наглость! Биль господин… Приказ выдаваль. Биль господин вчера, теперь скот… Скот убивать надо.
Бешеная злоба вскипала в сердце Булатова. Тяжелые гири-кулаки его вздрогнули, он распрямил спину и, выпятив широкую буграстую грудь, матерым медведем пошел на ефрейтора.
— Бей, гад, стреляй! Бей, говорю! Не то сам из тебя набитый костями мешок сделаю.
Ошеломленный ефрейтор побледнел.
Огромный человек со страшными, широко раскрытыми главами медленно шел на него. Запыленная борода его вздрагивала, посиневшие губы перекосила судорога.
— Бей, говорю, гад! В могилу живьем не уложишь, не дамся… стреляй!
Ефрейтор дрожащими руками вскинул автомат, прицелился.
Резкий выстрел острой саблей рассек тишину. Он прозвучал где-то в стороне. А быть может, это только показалось Булатову?
Игнат закрыл глаза, инстинктивно заслонил руками грудь. Он не качнулся, нет, не упал. Он только остановился и, тяжело вздохнув, открыл глаза. Не испуг, не страх, не ужас отразились в синих, вечернего неба глазах Булатова. В них застыло удивление.
Разрывая на себе грязный мундир, ефрейтор корчился на земле, судорожно бился головой о глинистые глыбы могильной земли.
Два автоматчика, хватаясь за оружие, одновременно обернулись к кладбищенской церкви и тут же проворно, как суслики в норки, шмыгнули в кусты терновника.
Не успел Булатов сообразить, что случилось, как грохнул второй выстрел, третий, и тихое заречное кладбище запестрило клубочками сизых дымков, загрохотало, засвистело разбойным посвистом пуль.
«Наутек, Игнат, наутек!» — спохватился Булатов. Кинувшись в сторону, он грудь с грудью столкнулся с серым мундиром немца. Немец вскинул автомат и даже нажал на курок. Но поздно… Свинцовый слиток булатовского кулака сшиб его с ног, словно снаряд. Тяжелой глыбой упал старик на врага, придавил, железными пальцами впился в чужую ненавистную шею. Под серым мундиром трепыхнулось костистое тело, захрипело и стихло.
Булатов привстал на колени, пьяно качнувшись, поднялся на ноги, будто спросонок, протер глаза. Не то слезы, не то песок мешали грабарю видеть. Он верил и не верил…
Навстречу ему, словно из клубов дыма, плыл, о нет, не плыл, а летел ангел-спаситель. У ангела светлые волосы дочери, ее чуть припухшие свежие губы, синие, его, Игната, глаза.
— Доченька!.. Дочка! — невнятно зашептал Игнат.