Короткая вспышка стали — и молодая женщина беспомощно вскинула руки, опрокинулась навзничь. В этот же момент Сокол выстрелил. Бородач, упав на колени, торопливо сбрасывал с груди автомат. Вторая пуля запрокинула его голову, третья свалила на землю.
— Петрович! Петрович! Кто там? В кого ты? — выскакивая из леса, закричал Булатов и вдруг увидел Феню.
— Фенюшка! Доченька! — надорванный тяжкой скорбью голос Игната захлебнулся слезами.
Булатов разорвал на груди Фени кофту, пачкая руки кровью, зажал косынкой глубокую рану. Потом он бережно поднял Феню и понес.
— Деточка моя, голубушка, на кого ж ты меня оставляешь… Утешница ты моя, доченька.
Крупные слезы катились по впалым щекам Игната, и стал он в этот момент жалким и старым.
— Одинок я теперь, один. Никому не нужный старый бобыль. Лучше б этот проклятый гаденыш меня полоснул…
— Полно, Игнат Тимофеевич, зачем убиваешься, чего раньше времени смерть накликаешь? — неумело утешал старика Сокол. — Мы ее вылечим. Сердца ведь нож не задел, сам говоришь.
— Верно, Петрович, вылечим, вылечим, — приободрился Булатов, прибавляя шаг.
Всю ночь от постели Фени не отходили отец, Любовь Митрофановна и лекарь отряда, бывшая сельская повитуха бабка Носориха. Подвижная, как вьюнок, старушонка, никому не доверяя, сама прикладывала к ране больной известные лишь ей одной «живые» травы, дула Фене в глаза, шептала что-то на ухо. Корж, сердито сплевывал в сторону, бурчал, обращаясь к Соколу.
— Шаманка умалишенная. Чего дурь свою людям показывает?
— Теперь бы врача, хирурга, Федор Сергеевич.
— Да, без врача нам нельзя. Просил я. Обещали с первым самолетом доставить. — Как ты Суховея разоблачил, Сокол?
— История длинная, Федор Сергеевич. Я его еще в юности знал, до войны. Канадец он, на финнов работал. Только тогда его взять не пришлось. Смылся. Он ведь знаменитый спортсмен-лыжник. Видали, как ходит?
— Нет, он у нас новичок… Чуяло сердце недоброе — вот ведь верный барометр… Буйвал… Ох и мужик был, сам обманулся и меня усыпил.
— Сухтайнен — волчина матерый, стреляный.
— Да, напортил он нам в отряде изрядно. Теперь мне понятно, кто Булатова предал. Каких ребят, сволочь, сгубил — Никиту Буйвала из-за него на лесину вздернули… Братьев Сморыгиных… Сливки отряда. Хорошо, что ребята дружка его офицерика — засекли. А то бы опять «гости» нагрянули. Наши-то жмут. Слышал?
— Нет. Не слыхал. Где они сейчас?
— К Острожку подходят. Через денек-другой и мы с якоря снимемся. Раздолье очищать нам поручили. Вчера фрицев кавалерийский полк выручил, вовремя подоспел, если бы не он, каюк, расчехвостили бы гарнизончик.
В обед Феня пришла в себя. Открыв глаза, она окинула взглядом землянку и жалобно попросила:
— К солнцу хочу. Вынеси меня, папаня… Темно здесь, жутко.
Булатов вопросительно посмотрел на Носориху.
— Можно, Михеевна?
— Отчего нельзя, солнце каждой травинке дыханье дает. Выносите.
Игнат и Любовь Митрофановна осторожно вынесли топчан и поставили возле кустов орешника.
— Теперь легче как будто, — чуть приоткрыв голубые глаза, прошептала Феня. —Убил он его?
— Кого, доченька? — наклонился к Фене Булатов.
— Сокола?
— Что ты? Как бы не так. Петрович ему три пули всадил.
— Суховею?
— Это не Суховей, доченька, а Сухтайнен. Помнишь, на Станции лесоруб был, на лыжах к финнам убег.
— Нет, не помню. Где он, папаня?
— В трясину швырнули.
— Да нет, Виктор Петрович?
— А, Петрович. Здесь был, всю ночь с тебя глаз не сводил. Только что с Федором вышли. Землю Большую зовут. Доктора просят.
— Не поможет он мне, засыпаю, папаня… совсем засыпаю. Навек…
Феня устало закрыла глаза.
Комок подкатился к горлу Булатова, на бороду потекли крупные слезы. Горячая рука Любови Митрофановны коснулась его плеча.
— Не надо, Игнат… Крепись…
Воспаленные от слез и бессонницы глаза Булатова не отрываясь смотрели на дочь. Отяжелевшие веки падали вниз. Но вдруг они птицами порхнули к лохматым бровям. Он схватился руками за сердце и застонал.
— Ты что? — с тревогой спросила Любовь Митрофановна.
— Люба! Люба, смотри! — указывая пальцем на грудь дочери, дрожа всем телом, зашептал Игнат.
На белоснежной сорочке Фени чуть пониже левой груди выступило маленькое, с горошину, кумачовое пятнышко. Будто на промокательной бумаге чернильное пятно, оно медленно растекалось, оставляя на краях почти незаметные на глаз тоненькие волоски-лучики.
— Кровь. Видишь, опять засочилась, — испуганно взглянул Булатов на Любовь Митрофановну.