— Сережа, Сергей! — закричал Павел. — А где же Рошат? Жив он? Да говори же скорее!
Механик с минуту не мог произнести слова. Наконец он перевел дух и, схватив Павла за рукав, потянул за собой.
— Ребята, бежим побыстрее, патроны выходят. Гибнем!
Неожиданное подкрепление, пришедшее к русским, заставило карателей отступить.
Летчики, распластавшись за камнями, держались стойко. Потные, измазанные копотью и грязью, при виде своих они радостно закричали:
— Ура! Наши! Ура!!!
И только один из пяти не бросился в объятия товарищей. Широко раскинув руки, он лежал вниз лицом, и легкий ветерок теребил его густую иссиня-черную шевелюру. Павел подбежал, осторожно поднял его голову. Глубоко запавшие в синие ямы глаза Рошата были закрыты.
— Рошатик! Рошат! Это я, Павел! — дрогнувшим голосом закричал летчик.
— Поздно! — проговорил чей-то надорванный горем голос.
Оглянувшись, Павел встретился с глазами Козлова.
— На самолет! Живо! — скомандовал Павел и поднял друга на руки.
Тело Цыганка еще теплилось жизнью. Тепло, легкое, неуловимое, как и дыхание умирающего, вселило надежду.
К самолету отступали по группам. В первой группе, взвалив на спину Цыганка, то полз по земле, то бежал Павел. Последним к машине вернулся штурман Власов. Едва он вошел в кабину, как взревели моторы и машина, слегка увязая в мягком песке, с места рванулась на взлет.
Родной рокот вернул Цыганку последние силы. Он приоткрыл глаза и сразу узнал друга. Майко попытался улыбнуться.
— Пашка, друг!
— Успокойся, Рошат, успокойся! — прикладывая ко лбу Цыганка смоченный бинт, проговорил Павел и бережно придержал попытавшегося подняться с разостланной куртки друга.
Цыганок сонно прикрыл глаза, и снова шевельнулись его бледные губы.
— Я знал… Ты выручишь… —лицо Цыганка подернула легкая судорога, —Падаю я! Пашка! Па… — исступленно закричал он.
Сильное тело сдавалось не сразу. Через минуту к Рошату еще раз вернулось сознание.
— Ты здесь? А мне конец, загибаюсь…
— Что ты, Рошат? Скоро уж дом... Врачи на ноги поднимут.
— На ноги? Смеешься…. Ног у меня нет. Баста… Постой… Что я хотел тебе сказать? Что? Да, о Наташе… Прости. Слышишь, прости. Наташа должна быть твоей. По-честному… Ты ее стоишь…
Цыганок тяжело задышал, впился пальцами в руку друга.
— В Логу б теперь, в Логу… Батю увидеть, Тэзу…
— Увидишь, Рошат! Потерпи!
— Падаю я, поддержи! Поддержи, Пашка, скорее… Скорее!
Тело Цыганка сжалось, собралось в тугой комок и вдруг расслабленной пружиной забилось медленной, угасающей дрожью. Павел долго не выпускал теплую руку друга, пока она не стала такой холодной, как золотое колечко на его пальце.
Хоронить Рошата Майко вышел весь гарнизон. Тихо звучал траурный марш, плескались на ветру красные с черным переливом траурных лент волны знамен. Впереди погребальной процессии шагал Павел. Он нес огромный венок из ярко-красных роз. Как и все летчики, он в парадном кителе, на широкой груди поблескивают ордена. Ступал он медленно, взгляд словно прикован к земле. Лицо замкнутое, виноватое. Обернуться назад Павлу стыдно. Там, сзади, за колыхающимся над головами людей гробом, рядом с командиром полка шел старый цыган — отец Рошата Майко.
Он не плакал над гробом сына, не рвал поседевшую бороду, не проклинал убийц. Глаза старого цыгана осуждающе блестели. Когда Павла как боевого друга Рошата представили старому Майко, цыган отстранил протянутую Чичковым руку и скупо бросил:
— Разве ж то друг… Не уберег сынку.
Павел, словно оплеванный, отошел от цыгана. И теперь, неловко переставляя ноги, он чувствовал, как жжет его спину осуждающий взгляд черных, сухих, озлобленных на весь мир глаз. Напрасно летчики заводили со стариком разговор, рассказывали об изменчивой летной судьбе. Напрасно доказывали ему, как рисковал из-за его сына Павел Чичков, с каким трудом доставил на базу тело своего друга. Старый цыган никого не желал слушать и скупо твердил:
— Не уберегли. Не уберегли.
Вину за гибель Майко чувствовали на себе не только Павел и Аркадий Григорьевич, но и сам командир полка. С присущей ему грубоватостью, не прячась от осуждающего взгляда старого цыгана, он признался:
— Да, виноваты и мы. Излишнюю горячность вашего сына надо было бы погасить. Не сумели мы этого, недоглядели.
В гробу Майко казался совсем маленьким и очень молодым. Кудрявая голова летчика чуть запрокинута, и кажется, вот-вот шевельнется, тряхнет волосами. Цыганок любил носить ее высоко, чтобы легче было смотреть вверх, потому что мысли его жили постоянно там, в небе, в самой желанной для него стихии.