После коротких взволнованных и скорбных речей на холмик могилы вышел старый Майко. Он гордо одернул рубаху, оправил кумачовый орденский бантик, обвел толпу острым, проницательным взглядом.
— Я учил сына ходить, — начал он тихо, — мальца не держали ноги, он падал, разбивал себе нос, губы. Другой бы испугался, подождал, пока придет сила… Малец был настырен, упрям. Треснется лбом, заорет и опять подымается. Я берег сынку, как мог. Видел, такого не побереги — расшибется насмерть. Вы учили его летать. Как, уж не знаю. Похоже, что крылышки у мальца не окрепли. Надо было поберечь, присмотреть за птенцом. Молод, горяч, не в меру удал… Не то я говорю. Постойте, не судите меня. Не вы виноваты, нет, не вы! Война проклятущая — вот кто виною всему. Она смерть рассевает. Она, она проклятущая! Она отняла моего Рошата! Сколько таких молодцов, как мой сын, сожрала! Миллионы. Сколько сирот да калек по свету пустила.
Вот стоишь ты, богатырь милый, прости, я на тебя не в обиде, — взглянул Майко на Павла, — глядишь, скоро, как и я, отцом станешь, мальца своего за ручку поддерживать будешь, трястись над ним, ночи не спать, зыбку качать. Вырастишь, сердце свое ему в грудь вложишь, силенки отдашь… А война сожрет твоего птенца! Сожрет, не подавится.
Старик кашлянул, строго посмотрел на Зыкова.
— Кончайте вы эту бойню скорее! Дайте людям вздохнуть, ночи поспать, пашни засеять, дома соорудить. А кто о войне слово подаст, секите ему башку, не жалейте. Дурную траву — с поля долой…
На могильный холмик поставили красную со звездой вверху тумбочку. В нее под стекло врезали фотографию Рошата Майко. Из-под кучи венков на печальные лица товарищей смотрели с портрета задорные глаза Цыганка.
Поклонившись в пояс праху сына, старый Майко отделился от толпы и медленно зашагал к лесу. Позднее, когда все разошлись, старик вернулся на кладбище, и до алой зари все трепыхалась над могилой его старая, шитая шелком рубаха.
Павел все время стоял возле гроба друга. Подавленный, он смотрел на товарищей и никого не узнавал, никого не видел. В зеленом разливе мундиров, как среди вешнего луга, цвел для него лишь один цветок, он и приковывал взгляд летчика. Этим цветком была хрупкая девушка в черном с белой отделкой платье.
Наташа часто доставала из сумки платок и, отвернувшись от летчиков, прикладывала его к глазам.
Так много горя выражало худенькое лицо девушки, так часто блестели слезою глаза, такую беспредельную печаль таили они, что обмануться Павел не мог. Наташа любила Рошата. У Наташи великое горе.
Наташа шла впереди, рядом с только что вернувшимся из партизанского тыла Соколом. Павлу не трудно окликнуть ее, догнать. Но зачем? Для чего?
Вот Наташа остановилась. Сокол вежливо козырнул ей, отошел к летчикам. Девушка оглядывалась по сторонам, кого-то искала. Павел встретился с ее взглядом. Карие глаза девушки, скорбные и печальные, чуть-чуть оживляются, зовут к себе.
— Здравствуйте, Павел! — словно в бреду, услышал Чичков тихий певучий голос. Он ненавидел себя в этот миг: в ответ на приветствие девушки лицо его кривится глупой, тупой улыбкой
— Тяжело вам?
Он молча кивает головой, длинные, как ржаные соломинки, волосы упали ему на лоб, закрыли глаза.
— Я вас понимаю, в такие минуты слова не утешат.
Они молча брели по широкому, обрамленному лесом шоссе. Их тени отражались на гладком асфальте. Одна длинная и широкая, вторая намного ниже, тоненькая и хрупкая, как стебелек. И казалось Павлу, налетит ветер, всколыхнет эту тень, подхватит и унесет за собой, словно легкий дымок. Он снова останется один на один со своим горем.
— Рошат, Рошат, милый бесшабашный мальчишка, — вполголоса произнесла Наташа, и Павел увидел в ее глазах слезы. Ему захотелось утешить девушку, сказать ей что-то приятное.
— Рошат бесшабашный? Нет, он герой.
Бортмеханик Козлов рассказывал Павлу, как вел себя его друг в последние часы жизни.
Цыганок лежал за каменной плитой. Дуло его автомата, вздрагивая, будто стрелка компаса, ползло то в одну, то в другую сторону. Выстрел, дымок, снова выстрел.
Майко, закусив губы, пополз к лежащей вблизи коряге. О каменную плиту, где он только что лежал, одна за другой шлепнули пули и с тоскливым дребезжанием срикошетили в сторону. Легкая судорога пробежала по обескровленному лицу Цыганка, силы его заметно слабели. Сонным движением рук он положил автомат на корягу, прицелился. Звонкий, как удар бича, выстрел прокатился в расщелинах гор и смешался с криком и стоном. Голова Майко вяло упала на землю.