С тех пор он избрал защитой льстивую угодливую улыбку. Назовут его мразью — что ж, улыбнется; дадут пинка — ответит улыбкой; плюнут в лицо — вытрет. На лице улыбка, а в душе звериная злоба.
Нелегко хлипкому, слабосильному парню, рабу в кругу бар-хозяев. Упал бы на грудь своей холодной статуи-жены, зарыдал бы, пожаловался: пожалей хоть ты, пожалей несчастного, искалеченного
Бойкович встал с кресла.
— Айна, не сердись, не мучь меня больше, голоден я, ласки хочу, — грустно глядя на нее, тихо промолвил он.
— Ступай к своей матери, пусть тебя утешает.
— Все блюдешь себя летчику? Мертвого не согреешь, Айна. Небось черви давно уж сожрали. А я теплый, живой, пожалей.
Отвернувшись к стене, Айна торопливо надевала на себя платье.
— Икона ты моя! Зорька холодная! Дай хоть руку твою поцелую. Поцелую и сразу уйду. Ей-богу, уйду.
Сиплое дыхание, потрескавшиеся воспаленные губы, корявые пальцы касаются шеи Айны. Это предел терпению. Дальше сдерживать себя Айна не может.
Звонкая пощечина отбросила парня прочь. Вскочив с постели, Айна схватила первое, что попало ей под руку,— тяжелое мраморное пресс-папье.
— Прочь говорю, уходи! Коснешься еще, пеняй на себя… убью.
Ока стояла от него в двух шагах. Бесполезная жизнь затворницы, бессилие перед окружающими ее врагами, ненависть к распоясавшемуся соседу — все слилось теперь в неудержимую ярость, вот-вот готово было излиться в диком поступке. Сделай Бойкович еще один шаг, и она размозжит ему голову. Даже сейчас ошеломленный Петр на миг залюбовался девушкой.
Злоба горячей волной ударила в голову. Сказочная красота уже не манила к себе парня, напротив, теперь она вызывала в нем ответную ненависть.
«Застрелю я ее, пусть никому не достанется».
— Значит, так ты со мной обращаешься, пощечиной за добро мое платишь? — процедил он сквозь зубы. — Ладно, змея, погоди. Теперь я с тобой рассчитаюсь. С лихвой рассчитаюсь, скупиться не буду. Я ее из неволи вызволил, собою прикрыл, а она… Погоди, погоди! Ты у меня не так запоешь. Умолять будешь, просить… К черту! Теперь все одно. Хватит собакой на сене лежать — ни себе, ни людям. Пусть жрут все, кто захочет. По рукам пойдешь, сука!
В комнату вошла встревоженная Софья Михайловна.
— Что здесь творится? Петя! Зачем в такой поздний час? Разут, без сапог…
И вдруг ей все стало понятно. Женщина схватилась за грудь, опустилась в кресло…
— Мама, мамочка! — бросилась к матери Айна. — Побереги себя, успокойся! — метнув недобрый взгляд на Петра, сказала: — Уходи сию же минуту!
Петр, надевая сапоги, рассыпал угрозы:
— Сейчас пойду к коменданту, расскажу, какая ты для меня жена. И про летчика твоего расскажу. Пусть знает, на кого богу молишься.
— Пожалей нас, Петя. Не выдержу я, умру, — стала умолять Софья Михайловна. — Как же ты смеешь своих предавать — ты же наш, русский.
— Всех я вас ненавижу! Все одинаковы! Моя бы власть, передушил всех, как змеиный выводок.
— Человеконенавистник он, мама. Таких на цепи держать надо.
— Молчи! Дожидайся гостей из гестапо. Через часик на чай придут.
Петр рванул дверь и, не закрывая ее, выскочил в кухню. Из сеней послышалась отборная брань.
— Фу, какой же он грязный, вот уж не думала, — закачала головой Софья Михайловна.
— Оденься, мама, собери все необходимое, уйдем к дяде Грише, на хутор.
Софья Михайловна протянула дочери старенькое пальто, сняла со своих плеч потертый оренбургский платок.
— Иди, дочка, одна. Как же я дом брошу?
— Мама, опять? — рассердилась Айна.
— Не торгуйся, иди, — строго приказала мать.
Приятный ночной холодок действовал успокаивающе. Ночь стояла безветренная, на редкость в июльское время, темная. Остановившись за калиткой, Айна прислушалась: не идут ли незваные гости?
Нет, тишина властвует крепко. Ни единый звук не крадется в ее владения. Марьянино спит. Можно идти спокойно. Но в стынувшей тишине Айна почувствовала что-то тревожное, скрытую опасность. Такая тишина бывает перед грозой, перед раскатами грома.
Осторожно, боясь вспугнуть тишину, Айна пошла по улице, держась ближе к заборам. Долго ли еще она должна скрываться, прятаться на родимой земле, точно преступник? Дядя Гриша говорил, что свои уже близко, не нынче-завтра могут прорваться в Марьянино. Скорее бы! Вчера на заре Айна слышала отдаленный звук канонады.
Свои скоро придут. Яркое солнце проглянет после ненастья. А она, Айна! Будет ли она счастлива? Когда вокруг много радости, свое горе чувствуется особенно остро. Нет, боли не будет. Айна не хочет допускать мысли, что счастливый день для нее обернется ночью. Сокол приедет. Ведь сердце-то чувствует!