Айна закрыла за хозяином двери, погасила огонь и, сняв туфли, прилегла на диване. Гул самолетов стих, но покой ночи был уже нарушен. Заснула Айна только к утру.
Разбудил ее дробный стук в дверь. Открыв глаза, она испуганно вскочила, не сразу поняв, где находится. Настойчивый, но спокойный стук за дверью не прекращался.
— Кто там? — тихо спросила Айна.
— Хозяин, Айна Васильевна, отчини, — отозвался старческий голос дяди Гриши.
С дядей Гришей, к немалому удивлению и радости Айны, пришли трое гостей: пыльные, в заскорузлых от пота гимнастерках русские солдаты.
— Уже! Так скоро! — растерянно залепетала девушка.
— Не пугайся, хозяйка! — не различая со света лица Айны, бодро проговорил невысокий крепыш с марлевой повязкой на лбу. — Нам только часок-другой переспать — и дальше.
— Проходите, касатики, в горенку, располагайтесь, как нравится,— пригласил дядя Гриша.
— Грязные мы, папаша… От самой Москвы бельишко сменить не пришлось, постели-ка лучше нам тут на полу, возле печки.
— Зачем старика обижаете… У меня пятеро внуков в солдатах. Гости-то жданные.
— Ничего, батько, не обессудь,— расстилая шинели у печки и устало опускаясь на пол, проговорил пожилой седоусый солдат.
Через пять минут солдаты уже спали. Дядя Гриша прошел в горенку, приподняв половицу, достал оттуда завернутые в тряпочку часы. Положив их около себя на стол, строго проговорил Айне:
— Время заметь, через два с половиной часа велено разбудить.
— Хорошо, прослежу, — расчесывая волосы, ответила Айна. —Как там у нас, дядя Гриша?
— Не говори. В огне все кипит. Сказ идет, главный летчик, который аэропланы привел, здешненский. Видать, места наши крепко запомнил. Даже ночью все различил, склады с землею смешали, казарму, даже штаб изувечили. Ловкачи наши, ловкачи, — разговорился дядя Гриша. — Все вражеские точки огнем осветили, а улицы целехоньки, только один домишко на Пушкинской зацепил. Шибко уж чахлый такой, должно быть, контузией завалило.
— Чем? Чем? — переспросила Айна.
— Волна от бомб прет — контузией называется.
— Люди не пострадали?
— Как же? Маленько есть. В огне быть да мокрому выйти! Тьфу ты, а главную новость поведать тебе и запамятовал. Недоноска-то этого, как его, Петьку-сапожника… в куски…. Аккурат на площади возле комендантской под бомбу попался. В гроб собирать нечего…
Глаза Айны широко раскрылись и сразу же приняли прежний оттенок суровости.
— Какой нелепый конец!
— Собаке собачья смерть. Иную собаку, скажу я тебе, даже жальче бывает.
— К маме-то заходил, дядя?
— Ну, а как бы ты думала, поутру заворачивал. Маленько квелит, как положено, а в настоящем-то ничего, бодрая.
Айна сразу же засобиралась домой,
— Пойду я, мама небось беспокоится.
— Нет, ходи назад, Васильевна. Сказано тебе, не пущу, значит, нет. Так и с матерью с твоею договорено. Раненько покуда, день-другой переждать надобно. В погребах еще гады прячутся, которые убежать не успели. Утречком на разведку слетаю, потом сам тебя отведу. По акту Софье Михайловне сдам, в цельности. Я перед ней в ответе.
Айна заплела косы, села к окну. Перед глазами маленькие зеленые грядки лука, укропа, моркови. Дальше тянули за солнцем желтые головы голенастые подсолнухи.
— Вот что, Айна Васильевна, — засобирался старик, — я из погребка картошку достану, ты пока чисти. А я за хлебцем к соседям смотаю, освободители наши проснутся, надо их подкрепить, чай, ведь дальше пойдут.
Вскоре старик вернулся, развел возле дома костер, поставил варить картошку. Двое солдат обедать у старика наотрез отказались. Крепыш с повязкой на лбу задержался. С жадностью уплетая рассыпчатую, чуть-чуть недоваренную картошку, охотно разговаривал со стариком.
Айна сидела в соседней комнатке — смотрела в окно. Голубоглазый, бойкий, по всем приметам видавший виды солдат, кивая на горенку, тихонько спросил:
— Девка, что ягодка спелая. Дочь твоя, внучка?
— А что? Приглянулась? — полюбопытствовал дядя Гриша.
— С виду-то хороша, сладкая… Немцы, небось, полакомились?
Старик сурово сдвинул черные редкие брови.
— Нет, парень. Эта не из таких, себя в чистоте блюдет.
— Да что ты, неужто? — удивился солдат и лукаво добавил:— А ну, я посватаю!..
Дядя Гриша хитровато сощурился.
— На чужой каравай рта не разевай.
Солдат с легкой обидой в голосе пробурчал:
— Сам же лопочешь — девка… Не жена же чужая?
— Жениха, парень, ждет, вот как.
— Где он?
— А кто ж его знает. Где наши все мужики? Тоже, как и ты, где-то сражается.