— Кажется, здесь, — и в нерешительности останавливается.
Худенькая девочка в заплатанном солдатском мундире смотрит на него, морщась от солнца.
— Где живет агроном?
— Чуточку дальше, домик с синими ставнями.
Сокол наклоняет голову в знак благодарностей устало бредет по проулку. Почти машинально толкает калитку с большим железным кольцом.
Полуседая, с наброшенной поверх ситцевого халата пуховой шалью женщина, шлепая галошами по дощатой дорожке, подходит к нему. С ласковой материнской внимательностью оглядывает она случайного гостя. Гость узнал ее первый, но продолжал молчать, грустно рассматривая бледное, состарившееся лицо Софьи Михайловны.
— Вам кого? — спрашивает хозяйка.
— Мне к Черным… Они здесь?
Женщина подошла ближе, реденькие короткие ресницы ее взметнулись вверх и словно приросли к надбровьям. Дряблые, такие же бледные, как и лицо, руки схватились за грудь.
— Неужели я обозналась? Витя, ты?
— Я, я, Софья Михайловна!
— Воскрес! Из мертвых поднялся… Дитя мое… Мальчик мой… — Она припала к его плечу.
— Я опоздал, Софья Михайловна? — гладя темные, посыпанные серебряной пылью старости волосы женщины, сдавленным голосом проговорил летчик.
В раскрытом окне дома метнулись черные косы. У Сокола замерло сердце. Секунда, другая — и они уже рядом, горячие губы девушки прижались к его тонкой запыленной руке.
— Айна! Я опоздал?
— Нет, Витя, нет… Я ждала тебя, знала, что ты вернешься.
Софья Михайловна мелкими шажками заторопилась к дому.
Голова ее кружилась от счастья, растерянная старушка не знала, как встретить, чем потчевать долгожданного гостя. Да гостя ли? Нет — сына.
— Я ничего не пойму, Айна, — прижимая девушку, шептал Сокол, — ты меня ослепила, мне сказали…
— Знаю, знаю, не говори.
Черные, самые прекрасные глаза в мире смотрят на летчика смело. В них не прячутся ни обман, ни хитрость. Глубина их чиста. Чиста и невинна.
— Ты верил в меня, Сокол?
— Да, верил, верил, как в нашу победу, как в счастье!
— Ты не ошибся, родной, нет, не ошибся.
Старый парк все так же, как прежде, величав и спокоен. Дожди смыли с его одежды пороховую копоть, нанесенные осколками снарядов и бомб раны затянулись свежей корою. Только чуть выше поднялись к небу лохматые шапки крон, да еще надежнее спрятался в густых зарослях камыша и осоки запущенный пруд.
Они бредут по широкой аллее, и в ногах у них шелестят налитые щедрым соком земли упругие травы.
Они останавливаются у подернутого зеленою ряской пруда и смотрят в глаза друг другу. Их тени упали в зеркальную гладь и, словно пряча друг друга, слились в одну.
ИЩУ СВОЮ ЗВЕЗДУ.
Фронтовые новеллы
Душевной памяти друга по фронту, штурману партизанской авиации, иркутянину Виктору Воронину посвящаю свой правдивый рассказ.
На поверке — мужество
22 июня 1941 г.
Я лежал на жухлой траве и смотрел в небо. Оно — с редкими пенистыми облаками — манило меня, звало. Как и все авиаторы, я рвался в полеты. А с другой стороны… В июле мне обещали дать двухнедельный отпуск, и я уже представлял себя в большом селе Некрасовском, видел затканную лилиями тихую Солоницу, уют маминых комнат. Знаю, что отец, бывший офицер, георгиевский кавалер, посадит меня за стол и, лихо закрутив заиндевевшие от седины усы, строго спросит:
— Ну, «унтер», докладывай…
Старшего брата и сестру тоже всегда отпугивала суровость отца. Другое дело мама! Ей можно было шепнуть даже о том, как в первый раз поцеловался с девчонкой. Заранее зная, что, улыбнувшись маме, я скупо, будто своему командиру полка, доложу:
— Служил в гаубичной артиллерии наводчиком. Затем, по твоему же совету, окончил летную школу. Сейчас в 217-м авиационном полку стрелком-радистом на скоростном бомбардировщике. В полку считают воздушным снайпером и даже портрет в красном уголке…
— Без хвастовства, — властно одернет отец.
На этот раз я вряд ли соглашусь с отцом. Не так-то легко стать хорошим воздушным стрелком.
Наш комиссар говорил, что здесь, как и в искусстве, помимо упорства нужны и другие данные. Подвижность пальцев пришла ко мне от гитары и пианино, прицельность глаза — от самодельного лука, выдержка и ловкость — вероятно, от увлечения спортом. Мечтания о доме прервал далекий, нарастающий, прерывистый гул. Он крепнул, звучал все явственней. Я внимательно всмотрелся в небо и вздрогнул. В мирной синеве я различил темные точки. Они на глазах увеличивались, превращались в летающие палочки, и вот я уже вижу над собой самолеты. На опаленной солнцем горячей траве стало холодно. Я понял, что самолеты, чем-то напоминающие летающих ящериц, не наши, чужие — с черными крестами и свастикой.