— Чую, що бильше нам не побачиться, — обнимая меня, выдал свою грусть Петя. Он был на три года моложе, плохо чувствовал себя в воздухе. Я учил его, как быстрее лечить «морскую болезнь», подчинять пулемет своей воле, как можно быстрее перестраивать рацию. Петя во всем слушался меня, будто старшего брата, спал рядом в сарае на сене. Когда удавалось, вместе ходили на речку — красивую, тихую и ласковую, как его подружка, девчонка из соседней деревни.
Петра Накорнеева похоронили за день до моего возвращения. Зенитный снаряд взорвался в его кабине…
Тосковать о друзьях и задумываться над приметами не позволяло время. Оно толкало нас к действию, подгоняло, как автомат либо конвейер. Приказ на эвакуацию застал нас в готовности номер один. Мне и всем остальным «безлошадникам» подали «экспресс»: огромный четырехмоторный тяжелый бомбардировщик, в общей кабине которого можно было, как в гараже, разместить полдюжины автомашин и всю аэродромную роту.
Мы приземлились недалеко от Курска, в Обояни. Тот же экипаж, такой же, правда, чуть улучшенной конструкции, самолет ДБ-ЗФ. В палатке ждала радость. Меня облапали четыре сильных руки.
— Ура! — орал Сенечка Гомелец. — Еще один футболист объявился! Как, дорогой, в форме? Ноги-то целы?
— Правильно, ноги надо беречь, — сказал Женя Ковров, — а голова для футболиста не главное.
В кругу друзей — как дома: спокойно и безмятежно. На короткое время ушли из памяти кровавые дымки взрывов, море пожарищ.
Женя Ковров пытался превратить свой рассказ в шутку:
— А знаешь, Витя, пулеметы-то наши, наверное, самим Христосом крещенные. Давим крыс в окопах под Гомелем, глядь, прут фрицы на нас. Кое-кто в лесок драпанул. А мы с Гомельцом тут же решили: «Не посрамим авиацию!»
— Это хорошо, что танки левее прошли, — раздумчиво произнес Гомелец, — а то бы от нас с тобой мокрое место осталось.
То, что мои друзья и на земле показали себя не хуже лучших воинов-пехотинцев, придавало мне больше уверенности в том, что мы добьемся победы.
…Техник Коля пожелал мне счастливого пути, то есть, как говорят в этом случае: «Ни пуха ни пера». Это был мой четырнадцатый боевой вылет — самый памятный за все годы войны.
Я стою в турели и, как сказали ребята, скорее похож на пирата, чем на летчика. На мне синий комбинезон с голубыми петлицами, огромные, до самых локтей, мягкие краги. Поверх комбинезона легкий меховой жилет. В кармане заряженный пистолет, на поясе две гранаты и подарок техника — острая финка.
Наша эскадрилья идет на предельной высоте — около пяти тысяч метров. Идем без прикрытия.
— Витя! Истребителей видишь? — услышал я голос штурмана. — Свои?
Я вскинул голову. Там, в легкой прозрачной дымке, кружились самолеты.
— Нет, это не свои. Это немцы!
— Разве? — голос штурмана оборвался.
Я подсчитал фашистскую стаю: «Восемнадцать... А нас только девять». И тут же ухватился за пулемет. На вражеских самолетах один за другим вспыхнули и погасли зловещие красные огоньки. Без труда догадался: «Из пушек бьют, сволочи». Я очень нервничал: то хватался за рукоятки пулемета, то стискивал пистолет, то, непонятно зачем, сбрасывал и снова надевал краги. Неожиданно над головой лопнувшим стручком треснул плексиглас, его светлые брызги упали на руки.
Ященко вел второе звено. Немцы, нападая на эскадрилью, старались оторвать от строя крайние задние самолеты, набрасывались на них скопом.
В атаку фашисты рванулись неожиданно. Я кручусь, словно белка в колесе. Наш самолет зажали в клещи. Истребители попарно, сменяя друг друга, атаковали и слева, и справа. Один отвлекал огонь на себя — заходил то сзади, то пикировал сверху.
Пять на одного. Уже не бой, а убийство. Но я даже не подумал о смерти. Мне 22, все еще впереди. Волнение прошло, И этот бой я воспринял так же, как в небе над летным училищем. Я привык стрелять по воздушным мишеням с открытыми глазами и с задернутой мраком кабиной.
Бью по целям короткими очередями. Грабовский тоже стреляет. Я выпускаю в противника короткие быстрые очереди и вижу в мишени брызги огня. В первого стреляю прицельно, во второго — не успеваю развернуть турель. Он опережает меня, и я его только отпугиваю.
Мне жарко. Холодная сталь пулемета обжигает ладони и пальцы. Кручусь в турели. И почти физически чувствую, как где-то под ногами роятся пули, сверлят обшивку, обжигают одежду. Бой идет! Горячий воздушный бой!
Ященко словно не видит его. Оторвавшись от строя, он идет бомбить танки. Это основная задача. Мельком вижу, как, неуклюже перевернувшись в воздухе, бомбы упали вниз, в голову танковой колонны. Там, на земле, в дымном смраде огня и гари, стальные гиганты поднимаются на дыбы, волчком кружатся на месте, падают навзничь. Танковая колонна, будто змея с раздробленной головой, уже не ползет дальше. Она лишь судорожно извивается, задыхаясь в пожарище.