Эвакуацией нашего летного гарнизонного госпиталя руководил подполковник Кубасов. Ночью, при свете мечущегося лучика карманного фонаря, нас сначала укладывали в кузова автомашин на носилки, затем между ними, а на рассвете, под грохот артиллерийской дуэли, не разбираясь, словно дрова, кидали один на другого. Слышались стоны, крики, плачь и проклятия.
— Потерпите, родимые, — успокаивал связанных бинтами и гипсом больных старик-санитар, — смертушка рядом, надо быстрее.
— Куда нас теперь?
— Должно — в Курск. По тракту верст этак семьдесят а гаком.
Казалось мне, что этой адской дороге — дороге страдания и смерти — не будет конца.
По изрытому бомбами тракту, через баррикады разбитых орудий, автомашин и перевернутых танков шофер гнал нашу полуторку, словно вырываясь из пламени. Шальные снаряды, взметая курганами землю, поминутно заставляли его с силой жать на тормоз, резко сворачивать влево и вправо, сдавать машину назад. Нас чурками швыряло один на другого, сбивало в кучу, спрессовывало тяжестью тел. Ломался гипс, трещали кости, из открывшихся ран и свежих ссадин сочилась кровь. Мы со злостью стучали кулаками в кабину, кричали.
— Стой! Стой! Остановись же, подлюга! Сестрица, хоть ты пощади! Помираю, прощайте, братцы!
Но шофер, как узнали мы позлее, — тоже с осколком снаряда в плече, не слышал нас, гнал машину на самом пределе. Он словно задался целью разбить ее на куски.
Курск был завален ранеными, как полевой лазарет после крупного боя. Носилки в коридорах госпиталей, во дворах, в переулках, скверах, на улицах.
Я оказался на обширном дворе медицинского института — самого крупного госпиталя в городе. Рядом со мной на носилках — флаг-штурман Волков. Не думал и не гадал. Вот встреча так встреча! Волкова привезли из Харькова. У него ниже колен сломаны ноги.
— Из боя вырвался целым, — говорит он. — А вот при посадке… Машина только земли коснулась и… собирайте, техники, винтики. Ребята синяками отделались, а мне вот не повезло, зажало. Как считаешь, срастутся? Или все… отлетался?
— В двадцать семь-то лет? Зарастут, и следа не останется, — тоном фронтового хирурга убежденно заверил я.
Время показало, что я не ошибся.
Мы лежали, словно в походе: в полном обмундировании и при оружии. Лежали час, другой, третий. Раны саднили, болезненно ныли, изломанный на ногах гипс крошился. Под вечер нас покормили на носилках: солдатский суп, гречневая каша с кусочком мяса и кружка кирпичного чая.
Мы долго рассказывали друг другу о судьбах общих знакомых. Я вспомнил, как, истекая кровью в воздухе, просил Ященко ссадить меня с Грабовским на ближнем аэродроме. Но командир нам не ответил. Молчал он и тогда, когда я вырвал из дневника листок и, пачкая его окровавленными руками, послал ему записку по пневмопочте. Упрямый летчик все-таки сел только дома и доложил командиру полка о выполнении боевого задания.
— Карьерист! — глухо проговорил Волков.
— Он потом в госпиталь приезжал и даже прощения просил, — пояснил я флаг-штурману.
— Простил?
— Промолчал. А когда узнал, что это его подполковник заставил, разочаровался в нем полностью. Его принцип в моем мозгу не укладывается. У Ященко так: «либо грудь в крестах, либо голова в кустах».
— Причем тут кресты! — возмущался Волков. — Надо же о Родине думать… О! — громко вскрикнул он, хватаясь за ноги. — Похоже, что на погрузке мне опять их сломали.
Студенты института, а теперь санитары, сестры и фельдшера, выбирали из нас тех, которые уже впадали в беспамятство, и заносили в здание. Я поймал одного санитара за полу халата:
— Несите флаг-штурмана!
— Не мешай, парень. Без тебя знаем кого и когда…
Я схватился за кобуру.
— Не за себя ведь прошу, неси, говорю! Таких, как он, в полку не заменишь…
— Ну ладно, ладно, — примирительно сказал санитар и взялся за ручки носилок. —Да убирай свою пушку к чертовой матери! Подумаешь, напугал… Похлеще видали.
Когда унесли Волкова, я с тоской подумал: «Теперь не подойдут до утра».
— Ты-то еще потерпел бы, — бурчал на ходу санитар, — но нельзя же вас разлучать… Как-никак боевые товарищи, глядишь, и на койках друг дружке поможете.
В операционной, как в морге: удушающий запах человеческой гнили, голые тела на одеялах и простынях, белая фигура хирурга плавает в табачном дыму. На операционном столе лежал Волков. Он долго не поддавался наркозу и уснул, как в полете, всего на две-три минуты. С его ног вместе с мягкими, рыжеватыми волосами фельдшер срывал окровавленные осколки гипса. Боль отбросила сон, летчик рывком вскинул голову, взглядом безумца впился в лицо врача.