— Я отпросилась у главного… Поеду вместе с тобой.
Комкая пилотку с голубой окантовкой, опустила ресницы Дашенька.
— Куда? Неужели домой? — забеспокоился я. — Ни за что. Я вернусь только к своим, слышишь, Дашенька, Я непременно опять стану в строй.
— Возможно. Но врачи говорят, что в ноге порваны связки… Да и руки… Вытяни их, посмотри, как они пляшут…
— Ерунда, это пройдет! — сжимая в кулаки затрепетавшие пальцы, испуганно выкрикнул я.
— Не спорю. Только не скоро. А завтра вас повезут…
— Куда, Дашенька?
— Этого я сказать не могу. В тыл, наверное, на восток. Я буду рядом. Привыкла к своим, тоска по ночам… К тебе вот не знаю за что привязалась — она закрыла лицо руками. — Ты меня хоть иногда вспоминаешь?
Я с готовностью кивнул головой.
— А как же? Часто. Хотел написать. А куда? В Обояни, наверно, немцы.
Роковая примета
Декабрь 1941 г.
С детства я не верю в приметы. Рассказы о перебежавших дорогу черных кошках, пустых ведрах, об обманчивой чертовой дюжине — все я это воспринимаю, как сказки. Слушаю, а в душе усмехаюсь: бред предрассудки, мистика.
Давным давно, сложилось в народе предубеждение к цифре «13». Словно предупреждение о катастрофе, пугала она и моих друзей по полку. Никто не желал садиться на самолет, помеченный тринадцатым номером.
И вот лежу я на госпитальной койке, каждый час тянется вечностью, перебираю в мыслях события недавно прошедших дней.
Аэродром Обоянь. На стоянках родные мне, испещренные пулями ДБ-ЗФ (бомбардировщики) и наши телохранители «чайки» (истребители И-15). Их совсем мало. Я видел, как взлетала последняя пара. На киле у первого — восьмерка, у второго — тринадцать,
— Несчастливая цифра, — с грустным вздохом сказал стоящий рядом техник Коля.
Мы оба хорошо знали, что бои идут близко — отдаленный гул канонады доходит до наших ушей.
Никто из нас не позавидовал воздушным собратам. В безоблачном голубом небе на маленькой высоте смельчаки шли на разведку в самое пекло, можно сказать, почти на верную гибель. И эта цифра «13». Роковая примета!
Едва самолеты перевалили через линию фронта, небо на вражеской территории сразу же превратилось в гигантский костер. Даже с нашего аэродрома мы видели всполохи огня. Я представлял себе, как в разведчиков стреляли и сверху, и снизу, стреляли из пушек и пулеметов, автоматов и пистолетов, стреляли все, кто в стане врагов держал в эту минуту оружие. Самолеты метались в огне.
Спустя полчаса один из них, почти лишенный обшивки, голый, будто скелет, приземлился на базе. Тринадцатый с задания не вернулся. Вот она — роковая примета!
…За госпитальным окном лениво тускнел закат. В огромной палате (бывшем гимнастическом зале мединститута), словно боясь потерять друг друга, глухо перекликались стонами раненые. Скрипя зубами, я беру костыли, делаю первый прыжок на правой ноге. Левая — как кукла в белых пеленках. Ее словно пронзает игла. «Сволочь!» — кляну я простреленную крупнокалиберной разрывной пулей ногу. Боль медленно утихает. Снова прыгаю. Меня, как единственного ходячего из шестидесяти, избрали старостой палаты. Героический подвиг! Вчера я прошкандыбал до середины наших хоромов.
В палату вбежала старшая сестра Фая, за ней четверо санитаров с носилками — все вчерашние студенты мединститута.
— Спокойно, родненькие! — закричала сестра. — Сейчас будет тревога. Всем надо в подвал. Таскайте, ребята, — кивнула она санитарам и остановила на мне взгляд. — Кто может, спускайтесь сами. Через десять минут полетят бомбы. Фашисты — аккуратисты, секунда в секунду работают.
Завертывая в одеяла раненых, словно детей, студенты почти бегом уносили их. Я неторопливо пробирался к двери, отдыхая возле каждой кровати.
— Алло, староста! — окликнул меня смуглолицый, со смоляными кольцами волос раненый. — Ты как будто тоже из наших, из летунов, правильно?
— Точнее, стрелок-радист, — пояснил я.
— Один черт — летчик. Вместе в небе кровь проливаем. К тебе просьба, кунак… Набрось-ка на меня пару матрацев. От осколков спасут… А если прямым попаданием, то и в подвале грохнет, да еще похлеще, пожалуй.
Я снял с опустевших кроватей матрацы, набросил на летчика.