Левая нога у меня невезучая. Первый раз в воздушном бою ее пробило навылет крупнокалиберной пулей, теперь хотя и простой, но занозистой: расщепила большую берцовую, порвала коленные связки, осколки кости застряли в мышцах. А получилось все как-то случайно, вроде бы споткнулся и шлепнулся на ровной дорожке.
Это был наш двадцать четвертый вылет в осажденный фашистами город. Решили проскочить в перистых облаках, авось сверху «мессершмитты» нас не заметят. Подумаешь, десять минут лета над Ладогой! И проскочили бы, если бы не предал нас ветер. Откуда выпорхнул, ума не приложу. Ведь тишь же была, комариный писк слышен. А тут вдруг по озеру волны запрыгали, и небо — как зеркало, чистым полотенцем протертое. Ну, пираты, конечно, нас сразу заметили. Три истребителя, как по команде, пикируют сверху. Стрелок их на мушку, командир почти вплотную к волнам прижался. Но куда же нам против этакой своры! Не успел стрелок третью очередь выпустить, а они уже со всех огневых точек — по нам. Слышу, Дымов кричит мне на ухо:
— Утих пулемет. Быстро на место стрелка!
Подбегаю к турели. Авдюшин наш на полу распластался, я на тумбочку, за крупнокалиберный. Опыта хоть отбавляй, не зря же стрелком-радистом летал. Один «мессершмитт» только что из «пике» выходит, пузо подставил. Я рубанул по нему так, что осколки посыпались. В воду он нырнул без брызг. Два остальных шарахнулись в стороны. Теперь уже не в упор бьют по нашему самолету, а с дистанции. Полминуты лета осталось до города, и тут надо же — угодили-таки фашисты снова по цели. Меня в ногу, Козлова — в плечо и живот. Не повезло парню. Так рвался на вылет, побрился на два ряда — в театр собирался. Таким заядлым театралом наш кубанский казачина заделался, впору хоть посылай его рецензентом в газету. Думает, что мы глупые, не понимаем, для чего он свой бортовой шоколад у каптерщика на папиросы выменивает.
Стрелка Авдюшина в Питере на Пискаревское кладбище на своих плечах в гробу несли. Миша Козлов на ниточке удержался. Хорошо, что еду свою все экономил, с пустым желудком летал, а то бы тоже на Пискаревское… Лежит в госпитале. Говорят, Катя Белокурова обещала непременно выходить.
Ну, а я лежу в полковом лазарете, тоже в землянке, только не на нарах с соломой, а на чистой кровати.
— Мы вас, лейтенант, с первой же оказией в столицу отправим, — говорит мне наш врач.
— Мне и здесь, доктор, неплохо, главное — вся родня рядом, вся эскадрилья.
— Осколки кости извлекать надо, оперировать. В Москве все сделают не торопясь, чисто… И жилы срастят… А у нас? Не хотелось бы вас с хромотою выписывать.
— Ни в коем случае, доктор! Я ведь должен летать, а хромого вы первый меня забракуете.
— Ну вот и договорились.
И опять везут меня на восток. Сначала в Москву, потом в Воронеж, а там обещают до самого Иркутска с пересадками, поэтапно.
Говорят, в Новосибирске самый крупный вокзал в стране. Верю. Хожу по огромным залам целые сутки в ожидании своего эшелона. Нога в простреле покалывает, и спать охота убийственно. А прилечь негде. Даже ступеньки лестниц покрыты полушубками и шинелями. Кое-как, словно по болотным кочкам, ступаю между спящими и вдруг вижу на дверях вывеску; «Зал для раненых».
«Теперь вроде бы и здоровый, а куда деться, зайду», — и открыл дверь.
Заложив руки за спину, посреди зала ходит статный, подтянутый сапер — лейтенант с красной повязкой. Его широкие плечи распирают габардиновую гимнастерку, пилотка держится, как говорится, на честном слове — не вмещая густой каштановый чуб. Сильно прихрамывая, я подошел к нему, вскинул к виску руку.
— Товарищ дежурный, ноги не держат, где бы поспать хоть пару часов? Пробовал на перроне… Дождик пошел, да и холодина собачий…
— Придумаем чего-нибудь, лейтенант, — посочувствовал мне дежурный. Он внимательно рассмотрел на моей груди полоски: золотую за тяжелую рану, пониже красную — за легкую.
Вдоль стен огромного зала, тесно прижавшись друг к другу, лежали военные. Лиц их не было видно, воротниками, пилотками и фуражками они укрыли их от ярко светящей люстры.
— Видишь, как плотно лежат! — пояснил дежурный. — Будто бревна на гати, хоть проезжай на телеге. А надо бы еще потеснить малость. — И вдруг широко улыбнулся.
У окна возле спящих пролегал промежуток шириной в мои плечи.
— Нам повезло, летчик, располагайся, ложись.
— Спасибо.
Я привычно бросил вещмешок вместо подушки, на одну полу шинели прилег, второй накрылся. Сон скосил мгновенно.
Проснулся я утром уже, в полумраке, то ли от знобящего холодка, то ли от прикосновения чьей-то руки. Она обняла меня за шею. Не меняя позу, я с остервенением отбросил горячую руку. «Ишь ты, разнежился…» — раздраженно подумал я. И тут же снова уснул.