Мы разговорились. По мирной профессии Джон журналист, по военной — второй пилот «летающей крепости». Так же, как и у меня, его мечта — скорее покончить с фашистами и вернуться к любимой профессии. Когда-то, еще в тридцатые годы, его отец, работник посольства, привозил сына в Москву, и теперь, основательно изучив русский язык, Джои ставит себе целью узнать Россию поближе и написать о ней книгу. Мы обменялись значками.
— Плаваешь? — улыбаясь, спросил Джон.
— Не по-спортивному.
— Научу. Река в Воронеже есть?
— А как же, Петр Первый на ней корабли свои строил,
— Вот даже как! — удивленно вздернул он густые дуги бровей. — А я в футбол не играю. В регби в колледже, немного…
Дымов заторопил нас:
— Быстрее, ребята. В столовую идти теперь незачем, да и опоздали, наверное…
Джон провожал нас до проходной будки. Теперь я лучше рассмотрел его внешность и надолго запомнил. Тонкий, с заметной горбинкой нос, сухие, плотные губы, до глянца выбритые жесткие щеки. Из-под куртки с молнией белела сорочка, чернел узелок галстука, на руке — крупное золотое кольцо, на груди разноцветный слиток орденских ленточек.
— Мы здесь, похоже, надолго осядем,— еще раз пожал он мне руку. — Хочу с тобой подружиться, — тон его чуть поник. — Лети. Как там у вас? Ни пуха, ни пера! С богом!
— Вечером встретимся, — улыбнулся я.
Я лежал под крылом самолета и, разложив на планшете лист чистой бумаги, писал письмо матери. Зреющая надежда скоро свидания с родными и с Надей наполняла меня майским, радостным настроением.
— К вылету все готово, грузчиков домой отпустил, а командира эскадрильи все нет, — подсаживаясь ко мне, вздохнул бортмеханик.
— Да, непонятно, почему так задерживаемся, — поддержал я Валентина. — Опять над Балканами ползать до ночи. Третий час…
И вдруг по эстафете от самолета к самолету полетели разноголосые крики:
— Победа! Ура, братцы! Ура!..
— Победа, ребята! Капитуляция!
Будто дикий табун, обгоняя друг друга, летчики, техники и бойцы аэродромной охраны бежали к штабной землянке. Густою толпой мы и американские летчики окружили трехтонку, в открытом кузове которой стояли офицеры полкового командования. Вперед вышел наш комиссар — полковник Рублев. Его темное от загара лицо оттеняла серебристая шевелюра.
— Друзья! Дорогие мои однополчане! И вы, наши товарищи по оружию! —повернулся он к сгрудившимся чуть в стороне американским летчикам. —Победа, ребята, победа! Германия сложила оружие! На рейхстаге Красное знамя!
Могучее «ура» громко разорвало тишину дня и, мне показалось, откликнулось в далеких Балканских горах. Я, схватив в охапку стоявшего рядом моториста Остапенко и не чувствуя семидесятикилограммовой тяжести, закрутил его в первобытном танце.
— Победа, Петро, жизнь! — орал я до хрипоты в голосе.
Когда стал гаснуть восторг, устала гармошка, утомились от плясок ноги, командир полка приказал:
— А теперь все в столовую.
За соседним столом американские летчики дружно пели «Катюшу». Мне вспомнилась донская ковыльная степь, обрывистые берега Дона, десятиклассница Надя, провожающая меня на фронт. Вспомнился и друг детства Коля Страхов, улетевший бомбить Берлин: «Теперь, наверное, гуляет по городу», — позавидовал я ему.
Американцы пели задушевно и слаженно и, не дожидаясь нас, аплодировали сами себе.
Потеснив широким, плечом моториста Петра, ко мне подсел Джон Стивенс.
— Такой день, такой день! — протянул он мне стакан с вином.
Потом мы с Джоном пошли прогуляться по прилегающему к аэродрому парку. Парк тоже будто только что вышел из жестокого боя. Взрывы бомб и снарядов местами вырвали из земли огромные буки, клены и ясени. Омытые дождем корневища напоминали гигантских фантастических осминогов.
— Витя, хочу подарок тебе поднести, — заговорил Джон. — Ты подожди здесь на лавочке, я мигом слетаю.
Я сел на израненную осколками, осевшую на бок лавочку, достал пачку «Беломора». Не успел докурить папиросу, как ко мне с шумом подкатил немецкий новенький мотоцикл ДКВ. С него с шиком спрыгнул американский летчик.
— Бери, Витя, на память! — кладя мою руку на руль, засиял улыбкой радостный Джон.
В первую минуту я растерялся: «Зачем мне такой подарок? Куда я его…» Но отказаться — значит, обидеть.
— Что ты, Джон, да я и ездить на нем не умею, — в нерешительности замялся я.
— Чепуха! На велосипеде-то ездил? Вот и о'кей! Я тебя за пять минут научу…
Я расположился поудобнее на сиденье, выключил мотор. Джон стал толкать мотоцикл. Он разгонял его все быстрее и быстрее, азартно выкрикивая команды.