— Немножко было,— усмехаясь, сознался Павел.
— В баню идти не придется? — Зачем?
— Бельишко менять.
Рошат важно уселся на стул, расстегнул тугой воротничок гимнастерки. Размашистые, связанные черным пухом волос у переносицы брови его изогнулись. Лицо приняло чуть-чуть свирепое выражение. Копируя командира полка, Майко строгим, не терпящим возражения голосом прикрикнул:
— Отставить разговоры, товарищ Чичков. Слушайте меня, батенька. В баньку зарулите попозднее, а сейчас прошу вас распорядиться: за храбрость и мужество, проявленные в последнем полете, с вас полагается… — Рошат опять подмигнул Козлову, — сколько, Серега?
— По чарке.
— Да, да, по чарке, которой лошадок мой батя поил , — поддержал Майко.
— Я же не пью, ребята.
— Не пьешь? Нюхаешь, да? Отговорки, товарищ Чичков… А я что, по-твоему, пьяница? В другое время мне алкоголь даром не нужен. А сейчас выпью. Как же это не выпить, скажи? Лучший друг героизм проявил, полковника восхитил, корреспондентов бегать за собой заставил, весь гарнизон о нем, словно улей, гудит… Нет уж, Пашка, ты хвостом не крути.
Рошат ястребом налетел на товарища и, схватив под мышки, легонько подталкивая коленом, потащил к двери. Толкнув Павла в коридор, кинул ему вслед фуражку,
— Забирай свои пожитки, зазнайка. Мы тебя знать не хотим. Ишь какой герой объявился. На друзей ноль внимания! К черту катись. Ищи себе новых.
Павел просунул в полуоткрытую дверь голову.
— Предупреждаю… Пить будете одни.
— Тащи, тащи, там разберемся! — сердито крикнул Рошат.
Павел решительно подтянул широкий ремень и прямо, по форме (а не как его друг Майко, с лихостью набекрень) надел фуражку. В застегнутой на все пуговицы гимнастерке с белоснежным подворотником и до глянца начищенных сапогах он мог бы произвести впечатление щеголя командира, у которого превыше всего — внешность, если бы не развалистая походка и не вмещающийся под фуражкой длинный и густой, отливающий бронзой чуб. Военная форма оттеняла широкие плечи и грудь Павла, придавая его добродушному мягкому лицу больше мужества. С гимнастеркой, портупеей и широким со звездою ремнем он освоился быстро и настолько хорошо, что со стороны казалось, будто проходил он в них всю свою двадцатичетырехлетнюю жизнь. Единственное, что смущало его, что не давало забыть доармейские годы, — это руки. Большие и непомерно широкие, прежде они мирно покоились в просторных карманах гражданских брюк, теперь же их девать было решительно некуда, и Павел то толкал их за широкий ремень, то назад, то, вопреки армейскому уставу, по старой привычке, в карманы.
— В самолете, Чичков, твои руки всегда нужное место находят, а вот на земле, хоть руби их, лишние, — не однажды замечал командир эскадрильи Кашуба.
— А куда же такие лопаты денешь! — шутя вступался за друга Рошат. — Тяжело за собой всю жизнь волочить!
Павел, словно диковинную находку, внимательно рассматривал свои руки, и крупные пухлые губы его расплывались в виноватой улыбке.
В магазине молодая продавщица вежливо спросила, что ему надо.
— Ведро русской горькой, — не то серьезно, не то шутя заявил Павел.
— Ведрами продаем керосин.
— Разве? Тогда давайте бутылками.
— Сколько?
Павлик замялся:
— Дюжину, полторы...
— Точнее, товарищ!
— Давайте хоть дюжины полторы.
Девушка стала выставлять перед летчиком батареи бутылок.
— Восемнадцать... Еще что?
— Что? Закуски, наверно, надо. Колбасы, шпрот, сыра, можно конфет.
— Каких?
— Все равно, какие лучше.
Продавщица кокетливо улыбнулась.
— Я же не знаю, какие ваша девушка любит.
— Какая там девушка…
Когда все покупки были выложены на прилавок, Павел долго возился, силясь захватить их своими «лопатами».
Дверь комнаты оказалась закрытой, и, так как руки были заняты, Павел вынужден был постучаться носком сапога.
— А, именинник! — распахнув перед ним половину двери, весело закричал Рошат. — Милости просим. Маэстро, марш!
Трое находящихся в комнате летчиков дружно запели:
Павел, стараясь придерживаться такта музыки, важно прошагал к столу и аккуратно опустил на него свертки.
— Командуй, Рошатик.