— Имя-то твое как правильно? — с несвойственной ему дружеской интонацией в голосе спросил Костюшко.
— Рошат.
— Татарин, что ли?
—Нет, цыган.
— А имя как будто татарское.
— Не знаю. Может, и татарское. Это батя меня в память о своем фронтовом дружке окрестил.
Костюшко помолчал. Мысли о расплате за неудачный полет не давали ему покоя.
— Глупо-то как получилось, Рошат, просто по-детски...
— Обойдется, все перемелется,— успокаивал Цыганок.
— Нет, Рошат, такие дела даром не сходят. За них отвечать надо… Летчик, Рошат, ошибается один только раз... Зачем тормознул, сам но пойму. Надо было на второй круг уходить. Промазал я крепко, хочу, чтобы ты хоть учел на будущее. Тебе еще летать да летать.
Костюшко сорвал травинку, хрустя, изрубил ее на зубах, выплюнул.
— В этой станице я вырос, Рошат, сюда вот,— указал он на плескавшуюся внизу реку, — на рыбалку ходил. Семья у нас была преогромная — двенадцать душ мелкоты одной. И, веришь ли, у отца несчастье какое, кроме меня одного — все девки. К тому же я младший, баловень, стало быть. Бывало, что захочу, отец расшибется — достанет. Рос оболтусом, учился неважно, девахам проходу от меня нет, драчун, забияка. Ни одной драки в станице без Ваньки Костюшко не обходилось.
"Характером — близнецы», — подумал Майко и, чтобы как-нибудь отвлечь командира, спросил:
— Учились-то здесь?
— Как же, в станице. Кое-как с грехом пополам семилетку кончил. Надо бы дальше, да блажь обуяла. В город захотел, да и только. Отец, конечно, единственного сынка ни на шаг от себя. Я, говорит, много для тебя сделал и дальше не пожалею, а бродягой стать не позволю, из дома не отпущу.
Плюнул я на отцовский дом и убежал. Верно, парнишка из меня складный был: рослый, здоровый. Поступил я в Ростове на мельницу. Пятипудовые мешочки, как заправский грузчик, стояком на одном плече по лестнице на третий этаж носил. А в свободное время в аэроклуб пристрастился. Заприметили меня там. Был такой летчик-инструктор, Басов его фамилия, говорят, теперь где-то полком «чаек» командует, может, слышал случаем?
— Как же, слыхал,— соврал Майко.
— Славный такой старикан, а как летчик — жонглер, талантлив до жути. Он мне в те дни отца заменил. Что, говорит, паренек, летать здорово хочется? Я, конечно, чуть слезу не пустил, сознался. Басов меня в люди и вывел.
Костюшко достал из кармана портсигар, чиркнул спичкою, закурил. Спохватившись, протянул папиросы Майко.
— Так вот, Рошат, я и стал летчиком. Помню, курсантом в полной парадной форме к отцу заявился. Старик на печи полеживает, с дочками лается. Обрадовался, прослезился. Где же тебя, говорит, Ваня, ветер носил. Думал, так и не доведет бог встретиться. Матери, видно, счастье не выпало, не дождалась тебя, схоронили по осени, а мне вот еще повезло. Кто ты теперь, в каких начальниках ходишь? Мундир у тебя генеральский — знатный. Сказывают, под облаками порхаешь?
В эти-то дни и завелась у меня в станице зазноба. Статная, голосистая. Даша... Голос звучный, с дрожью маленько, я его по всему Дону тогда различал…
Расстались мы с ней, словно жизнь загубили, разревелись, как дети... Не видел, как годы прошли. Судьба-то у нас, у летчиков, сам знаешь, все равно, что у ваших цыган прежде была. Кочуем с аэродрома на аэродром перелетными птицами: нынче на Кубань, завтра на Сахалин забросили. Сначала писали мне. Отец больше. Деньги-то я ему аккуратно пересылал, ну а письмами, как и все мы, не баловал.
В одном письме, между прочим, отец и про Дашу поведал. Плохо я ее обнадеживал, боялась, видать, в засиделках остаться, замуж за соседа нашего вышла. Муж у нее, Рыбалко Степан, здоровенный такой казачина. Доходил слух, плохо она с ним дни коротала, убегала два раза. О летчике, говорят, вспоминала — обо мне, значит. Не знаю, любил ты, Рошат, либо нет, но в меня та любовь первая неизлечимой болезнью вошла: сосет да сосет душу... Женился я, сын уже школьник, с женою живу вроде как дружно, а Дашенька нет-нет да во сне и явится... Тянет взглянуть на нее хоть издали или хотя бы с воздуха, да как тянет, Рошат, рассказать не могу. Летим сегодня, станица-то рядом. Не выдержал, заглянул.
— Ее-то увидели?
— Сердце отвел, увидел, понятно. В самолете катал. Может, приметил, румяная такая, статная.
— Та, что у вас на плече все висла?
— Точно, она. Муж у ней тоже мужик что надо, лучший бригадир МТС. Понял — слюбились, живут, как положено, а меня еще ревность берет: много из нашей станицы людей разных вышло: врачей, инженеров всяких, а летчик один, я только... Вот и похвастался перед родимой станицей, показал себя в полной красе. Дашенька рядом. Пьянее пьяного стал.